Он снова услышал собственное пение: «Видать, тебя смущает
характер той игры…» — и снова заставил себя замолчать. Но что теперь?
Какая-нибудь бессмыслица. Бред, идиотский, но вкусный, так и сочащийся
«Культурой Американа». Как насчет хита из репертуарчика «Пойнтерз систерз»?
Неплохая идея.
Глядя вниз на шаркающие лыжи и ровные горизонтальные полосы
от колес снегохода, он запел, но мелодия скоро превратилась в дребезжащее
монотонное нытье. Пот пропитал рубашку насквозь, сочившаяся из носа прозрачная
слизь замерзала на верхней губе, но Генри упрямо повторял:
— Я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем
добиться своего. Да, мы можем-можем, да-да, мы можем, можем…
Лучше. Гораздо лучше. И все эти можем-можем принадлежали к
«Культуре Американа», как «форд» — пикап на парковке кегельбана, как распродажа
дамского белья в «Пенни»
[44]
, как мертвая рок-звезда в ванне.
9
И вот он наконец вернулся в хижину, где оставил Пита и
женщину. Пит пропал. Никаких следов.
Ржавая жестяная крыша навеса обвалилась, и Генри поднял ее,
заглянул внутрь, желая убедиться, что Пита тут нет. Его действительно не было,
но женщина была. Либо смогла доползти сюда, либо ее передвинули с того места,
где ее оставил Генри, прежде чем отправиться в «Дыру в стене», и где-то в этом
промежутке ее подкосило самое тяжелое осложнение из всех возможных — смерть.
Одежду и лицо покрывала та же ржавая плесень, что задушила охотничий домик, но
Генри заметил одну интересную особенность: хотя поросль на женщине (особенно в
ноздрях и открытом глазу, из которого кудрявились настоящие джунгли)
процветала, колонии, окружавшие неровной линией тело сзади, хирели на глазах.
Тускнели, становились серыми и дальше не распространялись. Те же, что были
впереди, оказались немного в лучшем состоянии: очевидно, от костра все еще
исходило тепло, и почва, на которую упали споры, была очищена от снега, но
самые кончики прядей уже приобретали оттенок вулканического пепла. Генри был
совершенно уверен, что грибок погибает.
День тоже клонится к закату: теперь в этом не оставалось
сомнений. Генри уронил проржавевший лист жести на тело Бекки Шу и тлеющие
уголья, снова поглядел на колеи, оставленные снегоходом, страстно жалея, как и
тогда, у «Дыры», что рядом нет какого-нибудь Натти Бампо
[45]
, способного читать
по следам, как по книге. Или хотя бы доброго друга Джоунси, Эркюля Пуаро, с его
маленькими серыми клеточками.
Следы сворачивали к разрушенной хижине, прежде чем снова
протянуться на северо-запад, к Госслину. Тут же на снегу виднелся отчетливый
отпечаток человеческого тела. По обе стороны темнели круглые впадины.
— Ну, что скажешь, Эркюль? — спросил Генри. — Что все это
значит, mon ami?
[46]
Но Эркюль не ответил.
Генри снова замурлыкал себе под нос и нагнулся ближе к
впадине, не замечая, что отрекся от «Пойнтерз систерз» и переключился на «Роллинг
Стоунз». Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть три ямочки слева от
отпечатка тела, и он вспомнил заплатку на левом рукаве куртки Пита. Как-то Пит
со странной гордостью похвастался, будто его подружка пришила заплатку,
объявив, что не допустит, чтобы он отправился на охоту в рванье. Тогда Генри
подумал, как это смешно и грустно, что Пит построил светлые мечты о счастливом
будущем на зыбком песке простого акта доброты… акта, имевшего куда больше
отношения к среде, в которой воспитывалась вышеуказанная дама, чем к ее
чувствам к пропитанному пивом дружку.
Правда, какое это имеет значение? Главное, что теперь Генри
наконец-то смог прийти к кое-каким верным выводам. Пит выбрался из-под
обрушенной крыши… Джоунси… или то, что сидело в Джоунси, то самое облако, —
ехал мимо, свернул к останкам хижины и увез Пита.
Почему?
Генри не знал.
Не все пятна в снеговом силуэте его измученного друга,
выбравшегося из-под обвала на локтях и здоровой ноге, были колониями грибка.
Некоторые оказались засохшей кровью. Пит ранен. Порезался, когда обвалилась
крыша? И только?
Но тут Генри заметил извилистый след, ведущий прочь от
углубления, в котором лежало тело Пита. В самом конце виднелось то, что он
сначала принял за обгорелую ветку. Но при ближайшем рассмотрении изменил свое
мнение. Это оказалась еще одна тварь, мертвая и обугленная, посеревшая в тех
местах, куда не добрался огонь. Генри отбросил ее носком сапога. Под ней
оказалась небольшая смерзшаяся кучка. Яйца. Должно быть, даже подыхая, она
продолжала откладывать яйца.
Генри, содрогаясь, засыпал снегом и яйца, и труп маленького
чудовища. Потом снова развернул импровизированную повязку, чтобы взглянуть на
рану, и тут сообразил, какая именно песня рвется из горла. И плотно сжал губы.
Вокруг снова струился снежок, легкий и безобидный.
Почему я пою это? — спросил он себя. Почему никак не могу
отделаться от этой долбаной песни?
Ответа он не ожидал: просто становилось легче от звучания
собственного голоса (это обитель смерти, а может, и населенная призраками), но
совершенно неожиданно ответ громом отдался в мозгу:
Круза?
Он правильно расслышал? Как Том Круз? Может, не совсем так.
Пальба на востоке стихала. Бойня завершалась. А те мужчины,
что беспощадно давили на гашетки пулеметов, охотники в зеленом или черном
вместо оранжевого, слушавшие эту песню все то время, пока выполняли свою
работу, добавляя цифры к чудовищному счету мясника:
«Мчался я на танке, в генеральском ранге, когда блицкриг
ярился и смердели трупы… Рад знакомству, господа, и надеюсь, мое имя вам
известно…»
Да что все-таки творится? Не в диком, буйном, чудесном
сумасшедшем Внешнем Мире, а в его собственной голове? Подчас у него бывали
вспышки понимания своей жизни, жизни со времени Даддитса, но ничего подобного
еще не случалось.
Что это?
Неужели настало время поближе присмотреться к новому и
мощному способу видения линии?
Нет. Нет, нет, нет.
И в голове прокатилось издевательское эхо:
…генеральском ранге… смердели трупы…
— Даддитс! — крикнул он в сереющую сырую пустоту.
Ленивые хлопья кружились, как перья из порванной подушки.
Какая-то мысль пробивалась наружу, но уж слишком она была огромна. Необъятна.
