— …даже кофе из их чашек расплещется, а вы обмочитесь,
совсем как она когда-то…
— ПРЕКРАТИТЕ! — визжит Барри. — ПРЕКРАТИТЕ, ВЫ, ЧУДОВИЩЕ!
Но Генри уже завелся. Он не может остановиться. Он видит
линию, а когда ее видишь, нельзя притвориться, будто она не существует.
— …если вовремя не очнетесь от того ядовитого сна, в котором
пребываете…
Только Барри ничего не хочет слушать, абсолютно ничего. Он
выбегает из комнаты, тряся необъятными ягодицами, и исчезает за дверью.
А Генри сидит, не двигаясь, прислушиваясь к топоту целого
стада бизонов в облике всего одного человека. Барри Ньюмена. Вторая комната
пуста: у него нет секретаря, и с бегством Барри трудовая неделя окончена. Что
ж, все к лучшему. Ну и влип же он!
Генри подходит к дивану и ложится.
— Доктор, — говорит он, — я опарафинился по полной
программе.
— Как это случилось, Генри?
— Сказал пациенту правду.
— Но разве истина не делает нас свободными, Генри?
— Нет, — отвечает он себе, глядя в потолок. — Ни в малейшей
степени.
— Закрой глаза, Генри.
— Хорошо, доктор.
Он закрывает глаза. Комнату вытесняет мрак, и это хорошо.
Тьма стала его подружкой. Завтра он встретится с остальными друзьями (по
крайней мере с тремя), и свет вновь покажется добрым. Но сейчас… сейчас…
— Доктор?
— Да, Генри?
— Это типичный случай, именуемый «день другой, дерьмо все то
же». Вам это известно?
— Что это значит, Генри? Что это значит для тебя?
— Все, — шепчет он, не открывая глаз, и тут же добавляет: —
Ничего.
Но это вранье. И далеко не первое, сказанное им здесь.
Назавтра все четверо едут в «Дыру в стене», а впереди
потрясные восемь дней. Великим охотничьим экспедициям грядет конец, хотя никто,
разумеется, об этом не подозревает. До наступления настоящей тьмы еще несколько
лет, но она близится.
Тьма близится.
2001:
Джоунси. Беседа преподавателя со студентом
Нам не дано знать, каким дням и событиям суждено изменить
нашу жизнь. Может, это к лучшему. В день, который необратимо изменит его
собственную, Джоунси сидит в своем кабинете на третьем этаже «Джон Джей
колледж», глядя в окно на крохотный ломтик Бостона и думая о том, как не прав
был Т. С. Эллиот, назвав апрель самым беспощадным месяцем, и всего лишь потому,
что предположительно в апреле бродяга-плотник из Назарета угодил на крест за
подстрекательство к мятежу. Всякий житель Бостона знает, что самый жестокий
месяц — март, коварно дарящий несколько мгновений ложной надежды, чтобы потом
подло швырнуть в лицо пригоршню дерьма. Сегодня один из таких, не внушающих
доверия дней, когда кажется, что весна и впрямь посетила их суровый город, и
Джоунси даже подумывает пройтись немного, когда разберется с одной
неприятностью… вернее, пакостью. Конечно, в эту секунду он не представляет, чем
обернется сегодняшняя погода, и понятия не имеет, что к вечеру окажется в
больничной палате, искалеченный, окровавленный и отчаянно сражающийся за
собственную проклятую жизнь.
День другой, дерьмо все то же, думает он, но на поверку
дерьмо тоже оказывается другим.
Но тут звонит телефон, и он хватает трубку, исполненный
робкого радостного предчувствия: это наверняка мальчишка Дефаньяк, попросит
отменить одиннадцатичасовую встречу.
Должно быть, чует кошка, чье мясо съела, думает Джоунси. Что
ж, вполне возможно. Обычно это студенты добиваются встречи с преподавателем.
Когда же парню сообщается, что преподаватель хочет видеть его… не нужно быть
ясновидящим, чтобы понять, куда ветер дует.
— Алло, Джоунс у телефона, — бросает он в трубку.
— Привет, Джоунси, как жизнь?
Он узнал бы этот голос где угодно.
— Генри! Эй, Генри! Прекрасна, жизнь прекрасна!
По правде говоря, это не совсем так, вернее, далеко не так,
особенно при мысли о скором появлении Дефаньяка, но все относительно, не так
ли? По сравнению с тем, где он окажется через двенадцать часов, пришпиленный к
попискивающим, гудящим, позвякивающим аппаратам: одна операция позади и три еще
ждут… Джоунси сильно приукрашивает действительность, или, попросту говоря,
бздит сквозь шелк. Высокопарно выражаясь, делает хорошую мину при плохой игре.
— Рад это слышать.
Должно быть, он расслышал невеселые нотки в голосе Генри, но
скорее всего просто чувствует подобные вещи.
— Генри? Что стряслось?
Молчание. Джоунси хочет было снова спросить, но Генри все же
отвечает:
— Мой пациент умер вчера. Я увидел заметку в газете. Барри
Ньюмен его звали.
И после небольшой паузы добавляет:
— Он был диванным пациентом.
Джоунси не совсем ясно, что это такое, но старому другу
плохо. Он это знает.
— Самоубийство?
— Сердечный приступ. В двадцать девять лет. Вырыл
собственную могилу ложкой и вилкой.
— Жаль.
— Последние три года он не был моим пациентом. Я отпугнул
его. Случилась… одна из этих штук. Понимаешь, о чем я?
Джоунси кивает, забыв, что Генри его не видит.
— Линия?
Генри вздыхает, но Джоунси не слышит в его вздохе особого
сожаления.
— Да. И я вроде как выплеснул все на него. Он смылся так,
словно задницу припекло.
— Это еще не делает тебя виновником его инфаркта.
— Может, ты и прав. Но почему-то мне так не кажется.
Снова пауза. И потом, уже веселее:
— Разве это не строчка из песни Джима Кроче? А ты? Ты в
порядке, Джоунси?
— Я? Угу. А почему ты спрашиваешь?
— Не знаю, — говорит Генри. — Только… Я думаю о тебе с той
самой минуты, как развернул газету и увидел фото Барри на странице некрологов.
Пожалуйста, будь осторожнее.
Джоунси вдруг ощущает легкий холодок, пронизавший до самых
костей (многим из которых грозят скорые множественные переломы).
— Да о чем это ты?
— Не знаю, — повторяет Генри. — Может, просто так. Но…
