— Руперт Уорвик для меня ничего не значит. — Маргарет искоса взглянула в окно, пытаясь различить в темноте хоть один знакомый дом. Обычно расстояние от Альмака до ее дома на Маунт-стрит карета преодолевала за пятнадцать минут. А они, казалось, едут уже вечность.
Спутник Маргарет не отозвался — откинувшись на бархатные подушки, он просто смотрел на нее: глаза — две серые дыры в плоскости лица.
Маргарет почувствовала настоящий страх, словно она находилась в обществе дьявола.
— Почему мы так долго едем? — наконец выговорила она, забившись в угол кареты.
— Вы спешите домой, дорогая? — улыбнулся Филипп. — А я полагал, что вам доставит удовольствие небольшой тет-а-тет.
В сердце Маргарет закралось подозрение, которое постепенно превратилось в уверенность.
— Что случилось с моей каретой? Улыбка графа стала еще шире:
— Я ведь уже сказал: я надеялся, что вам будет приятен небольшой тет-а-тет.
— Так это вы ее отослали? — От обиды ей захотелось заплакать.
— Верно. — Он постучал в крышу кареты, и в ответ на его сигнал кучер повернул направо.
— Отвезите меня домой!
— Естественно. — Словно удивившись, он пожал плечами. — А куда же еще я вас везу? Минуты через две окажетесь прямо у своих дверей.
Маргарет молча сидела в углу. Она была слишком напугана, чтобы продолжать разговор. Наконец экипаж остановился. Узнав при свете масляного фонаря собственный дом, она так заспешила, что соскочила на землю, не дожидаясь, пока лакей отбросит лесенку. Граф высунулся из открытой дверцы:
— Простите, не буду провожать вас до самого порога, дорогая.
— В жизни больше с вами никогда не заговорю! — Голос Маргарет все еще дрожал, но вид собственного парадного всего в трех шагах придал ей смелости.
— Вы разбиваете мое сердце, мадам, — учтиво поклонился Филипп, и голова его скрылась в карете, дверца захлопнулась.
Всю дорогу, пока карета везла его домой, Филипп довольно улыбался. Маргарет ему надоела, но он понял это только сегодня, когда увидел ее вместе с Рупертом Уорвиком. Настала пора для новой интрижки. И для нее никто не подойдет лучше молодой, свежей и очень живой жены человека, которого он внутренне ненавидел.
Филипп выпрыгнул из кареты и легко взбежал по лестнице к дверям парадного подъезда. Он чувствовал такую бодрость и воодушевление, как будто сейчас был день, а не холодные и темные предрассветные часы. Двери растворились, прежде чем он успел постучать — ночной лакей хорошо понимал, что значит уснуть на посту, и чутко вслушивался в тишину, стараясь еще издали различить громыхание колес. Дверь за хозяином он не запер: с приездом графа жизнь в доме началась.
Мальчишка — чистильщик сапог, продрав глаза ото сна на холодном полу в судомойне, вышел со стороны кухни и, стараясь окончательно проснуться, тер грязными руками глаза. Вслед за ним вышагивал второй лакей — его непосредственный начальник — в ливрее, накрахмаленном парике и со связкой ключей в руках: нужно было открыть для горничных комнаты для утренней уборки.
Заметив графа, второй лакей схватил за шиворот мальчишку-чистильщика и сунул его под лестницу. Взгляд графа не следовало оскорблять видом семилетнего парня с всклокоченными волосами, испачканными руками, в переднике на щуплом тельце — даже в пять часов утра ему было не место в жилой части дома.
Филипп прошел прямо к себе в покои, где его ждал камердинер. Несмотря на бессонную ночь, слуга, казалось, желал лишь одного — немедленно исполнить любое приказание.
— Хорошо провели вечер, милорд?
— Спасибо, неплохо. — Граф опустился на стул и вытянул ноги.
Камердинер снял сапоги, потом осторожно помог избавиться от сюртука. Один взгляд на хозяина подсказал ему, что граф не расположен разговаривать, и он продолжал выполнять свои обязанности молча: облачил его светлость в бархатный халат, отдернул полог кровати, откинул покрывало. Потом застыл в ожидании.
— На этом все, Фредерике. — Филипп махнул рукой. — В постель я улягусь сам.
— Хорошо, милорд. — Камердинер с поклоном вышел из комнаты. Оказавшись в коридоре, Фредерике задумался. На его лице читалась неуверенность; никто не мог сказать, сколь долго продлится сон графа — он мог проспать и два, и шесть часов кряду. Сегодня утром господин показался беспокойным, а это означало, что колокольчик может позвонить уже через пару часов, а Фредерике ведь должен предстать перед хозяином свежим и бодрым, как если бы он проспал всю ночь. Значит, можно только немного подремать и тут же начинать готовиться к моменту, когда хозяин изволит его позвать.
Филипп мерил спальню шагами. Встреча с леди Уорвик и последующая ссора с Маргарет Дрейтон его возбудили, и кровь забурлила. Он вспомнил гибкую фигуру жены лорда Руперта, озорной блеск ее глаз, показавшийся таким многообещающим, изгиб рта, скромно прикрытую грудь. Во всем сквозила свежесть, и это пленяло больше всего. Ей, судя по всему, может скоро надоесть роль строгой пуританки, недавно вышедшей замуж.
Интересно, пойдут ли Руперту Уорвику рога? Филипп хмыкнул. Взгляд невольно упал на двери, ведущие в спальню жены. Ему рога не грозят.
Кровь в жилах разогревалась все сильнее, кожу покрыла испарина. Плоть под халатом напряглась.
В конце концов, у него есть жена. Дурная во всех отношениях, но ее тело было призвано удовлетворять его нужду. Филипп распахнул дверь спальни и ступил в темноту.
Полог кровати был задернут, и он резко отбросил его в сторону. Легация проснулась, как только скрипнула дверь. Она понимала, зачем пожаловал муж, и всегда боялась этой минуты. Он брал ее одинаково с тех пор, как зачал Сюзанну. Всегда среди ночи, внезапно, пробуждая ото сна, так что она часто не спала до рассвета, в страхе прислушиваясь, не раздадутся ли шаги супруга.
Филипп никогда не разговаривал с ней, только грубо ругался, когда проникал в ее тело, и непристойности помогали ему довести свое возбуждение до настоящего исступления. Он даже не делал вида, что Легация что-то значит для него. Он имел нужду, и ее долгом было ее удовлетворить.
Филипп тяжело опустился на матрас, грубо задрал рубашку и, схватив жену за запястья, завел руки за голову. От нестерпимой боли у женщины брызнули слезы.
Когда все осталось позади, Филипп ушел, не сказав ни единого слова, даже не задернув полог. Сквозь широкие окна в комнату хлынули первые, еще робкие лучи солнца, обещавшие ясный день. Женщина лежала с широко раскрытыми глазами, не пытаясь сдержать слез. Такова была ее жизнь, и поделать она ничего не могла. Пожаловаться некому. Отец не станет слушать, если она скажет ему хоть слово против мужа. В глазах церкви и закона супруг был ее господином, и то, как он с ней обращался, было лишь делом его совести. Герцог Госфордский за нее не заступится. Не заступится и весь мир.
Глава 11
— Никаких приглашений на ужин, Октавия?
