Из украшений на руке у нее было лишь одно кольцо, которое Ганс тотчас узнал. Именно это кольцо видел он вчера в устремленном к небесам храме божественного Ильса и божественной супруги его Шипри.
— Тебе некого здесь бояться, Ганс, брат Теней и Полумрака, Избранник народа илсигов, Сын Ночных Теней и Мрака, — раздался в тишине очень приятный и, безусловно, женский голос.
— Кого мне бояться? Той, у кого даже лица нет? Я и не боюсь!
Смех ее напоминал перезвон серебряных колокольчиков.
— Так выбери лицо сам, — предложила она, предоставив ему такую возможность.
Блики света заметались над ее плечами, сначала сформировалась голова, а затем и лицо. Ему стало как-то не по себе. Перед ним было лицо Лирайн, той Лирайн, которая вместе с Борном участвовала в заговоре против принца Кадакитиса и всячески старалась втянуть в него Ганса (что, впрочем, ей удалось). Она была казнена за это преступление, тогда-то и исчезло ее прелестное лицо. Оно исчезло и сейчас, и на смену ему появились своеобразные черты лица той дворцовой наложницы, которая, на свое несчастье, оказалась где-то рядом в ту ночь, когда он выкрал Сэванх из личных апартаментов правящего принца. Когда Ганс обнаружил ее, она с надеждой молила, чтобы он не трогал ее. А сейчас он даже имя ее не смог вспомнить.., да, Тайя!.. А, да все это неважно! Она уже становилась кем-то другим — Ух!..
Возглас этот был вызван тем, что исчезающее лицо Тайи сменилось лицом… Лунного Цветка! Ну да, Лунный Цветок, — эти ее серьги, ее подбородки, ну и все остальное!
«Нет уж, спасибо!» — чуть было не сказал Ганс, и после этого ему стало немного легче.
Но настоящим шоком для него оказалось появление следующего лица, которое он узнал не сразу, а лишь через несколько мгновений после того, как взглянул на него. Это было лицо женщины, которую убили всего два месяца тому назад, и все из-за ее ужасной палки, которой она размахивала направо и налево в людской толпе на рынке. Она замахнулась и на него этой палкой, а он в ответ даже слова не успел сказать, как она уже погналась за кем-то другим. Ганс был вынужден проглотить обиду!
А теперь прямо перед собой он видел лицо, которое хорошо знал и которое всегда мечтал увидеть как можно ближе. Она улыбалась, эта по-настоящему прекрасная дочь почтенного Шафралайна. Девушка лет семнадцати-восемнадцати по имени Эзария — истинная леди Эзария. Редкая красота девушки настолько поразила Ганса, что не единожды давал он волю своей фантазии, предаваясь мечтам о ней.
— Так ты знаешь, — с силой выдохнул Ганс. — Ведь все эти лица ты извлекаешь из моей собственной памяти!
А Эзария тем временем превращалась в Мигнариал, миловидную Мигнариал, которая, устремив на него безмятежный взгляд, заговорила:
— Тебя ждут к обеду завтра поздно вечером. Не бойся, тебе ничто не угрожает. Ты должен быть в этой одежде. Место тебе известно. Никто из людей там давно не бывает, и сплошь серебрится вода. Серебро принадлежи! тебе, о Сын Тени и Полумрака, Избранник народа илсигов.
Теперь он знал, конечно же, кем была на самом деле та, что приветствовала его. Это казалось невероятным и невозможным, так же, впрочем, как и все, что происходило с ним.
— Так в чьем облике я должна предстать перед тобой вечером, Сын Теней?
Ответ Ганса был гениален — поистине образец дипломатического красноречия.
— В облике невыразимо прекрасной леди Эши, какой она предстает перед людьми статуей в храме Эши Ослепительной!
Она, очаровательно улыбнувшись, осталась довольна. Прямо-таки с душевной теплотой обняла она Ганса, а он при этом чуть не лишился сознания.
Так же тепло и задушевно взяв его под руку, она повела его в этот полуразрушенный ныне, темный и мрачный, а когда-то роскошный дом… И вот тебе на! Повсюду вспыхнули и засияли многочисленные свечи, горевшие ровным и необычайно ярким пламенем. Яркий, ослепительно яркий свет отражался от изумительно инкрустированных полов, казавшихся подлинным произведением искусства, так же как и искусно выполненные цветные мозаики на совершенно преобразившихся стенах. На всем протяжении пути, которым вели его через огромный холл с уходящими прямо в небо потолками в великолепный банкетный зал, везде и всюду было светло как днем.
А в дальнем — бесконечно дальнем! — конце бесконечно длинного, сделанного из великолепного инкрустированного дерева стола сидела.., тень. И какой-то мужчина рядом.
Поспешно вырвав свою руку из руки богини, Ганс сделал шаг назад. Сапоги его на мягкой подошве шаркнули по полу.
— Каджет! — чуть было не заорал он. — О нет, нет, Каджет, они же убили тебя, Каджет! — И голос его дрогнул.
Голос, послышавшийся в ответ, принадлежал не Каджету, но это был явно мужской голос. И столько тепла и сердечности было в нем! Гансу стало даже как-то легче от этой сплошной сердечности.
— Так уж принято у небожителей: самому принимать решения и самому отвечать за их последствия. У людей это называется эгоизмом. Иногда мы забываем о ваших земных привязанностях, которые обрываются с наступлением смерти. Я подумал, что тебе доставит удовольствие повидаться с твоим покойным другом и наставником, о преданный и верный слуга мой Ганс!
Мое же собственное лицо — это сам Свет, Сияние, Свечение.
Так как у меня нет, как тебе известно, тысячи глаз — нет, к сожалению.
— Ты.., не может быть…
— Ганс! Возьми с собой этот помеченный крестом коричневый горшочек, — сказал Каджет голосом Мигнариал.
А ведь только она и Ганс, только они вдвоем знали, что она произнесла эти слова в ту злополучную ночь (или не произносила?). Затем Каджет заговорил уже другим голосом, который Ганс сначала не мог узнать, пока вдруг не понял, что это его собственный голос! Он помнил эти слова с той самой ночи, когда пошел к Керду и чуть не умер. Нет, он не произносил этих слов! Они звучали у него в голове, и один лишь он мог их знать:
О Илье! Божественный покровитель и защитник моего народа, отец Шальпы, моего покровителя! Это правда, что Темпус-Тейлз служит богу Вашанке, этому Убийце Десяти. Ну, помоги же нам, помоги нам обоим, господин наш Илье, и я клянусь тебе сделать все, что в моих силах, чтобы уничтожить любовника сестры Вашанки или же убрать его отсюда, — но только если ты укажешь мне путь!
Гансу ничего не оставалось, как только слушать, широко раскрыв глаза, эти слова, доносившиеся до него с дальнего конца бесконечно длинного стола из уст высшего существа:
— Лишь только двое могут знать о твоей молитве, Ганс! Лишь двое, и не только в этом мире, здесь, но и во всей Вселенной!
Один из этих двоих — это ты сам. Другой — это тот, кто слышит все слова, обращенные к нему и произнесенные вслух или же только в мыслях.
Побледнев от волнения, Ганс только и смог, что выдохнуть, запинаясь:
— Господин наш… Отец небесный!
