— Посмотрим, какое гостеприимство окажет нам этот дворец, — весело сказал Алекс, входя в сарай. Пахло старой соломой, навозом и сырым камнем, но тюков соломы было много, расшатанная лестница вела на чердак. — Давай-ка наверх, — сказал Алекс Джинни, подводя ее к лестнице. — Там ты будешь одна и сможешь снять промокшее платье. Как только солдат распустят, я позабочусь, чтобы сюда принесли твои вещи и снадобья.
Джинни вскарабкалась по лестнице, придерживая юбку одной рукой. Что-то пробежало по полу, когда она наконец забралась на чердак Крысы! Она сморщилась, но была так рада оказаться в сухом месте и никуда не двигаться, что ей было все равно, кто обитает рядом с ней. Так странно было раздеваться, слыша мужские голоса, доносившиеся снизу. Похоже, там тоже снимали нижнее белье, рубашки, вытирали голову. Она слышала, как Алекс отпустил какую-то соленую шутку, и вновь почувствовала восхищение им. Он всегда умел поднять настроение, стоим примером показать, что человек может и должен быть выше таких незначительных неудобств, как дождь, плохое жилье или засада роялистов.
Мокрая насквозь, Джинни дрожала во влажной рубашке, пока вновь не прозвучал голос Алекса и не зашаталась лестница под его тяжестью.
— Сухая одежда. Тебе повезло, что твой багаж был прикрыт от дождя. Подозреваю, что это Джед позаботился. По крайней мере, о тебе он печется больше, ведь мои вещи стали такими же мокрыми, как и одежда на мне. — Он улыбнулся, и Джинни показалось, что ему все это нравится, ведь тяготы и неудобства для солдата — просто пустяк.
Джинни покорно стояла, пока он поворачивал ее, чтобы приподнять рубашку и осмотреть ноги. Голос Алекса был очень серьезен, когда он спросил:
— Чем я могу это помазать?
— Выглядит так же плохо, как и ощущается?
— Если это настолько же больно, милая, насколько страшно на вид, то, значит, боль адская, — сказал Алекс. — Завтра ты снова поедешь со мной. А сейчас скажи, чем я могу это помазать.
Она нашла мазь в своей корзинке и, пока он смазывал растертую кожу, терпела, сжав зубы. Постепенно боль утихла, по телу разлилось тепло, и у нее вырвался вздох облегчения.
— Вот так лучше. Благодарю. Если у тебя еще есть бренди, я совсем приду в себя. — Она уже бодро улыбалась, и Алекс приподнял ее подбородок, целуя уголок рта.
— У тебя есть все задатки солдата, — сказал он, поддразнивая ее. — Сложность лишь в твоей прискорбной склонности к неподчинению. — Когда она открыла рот в негодующем протесте, он снова поцеловал ее, смеясь. — Я принесу еду и бренди, цыпленок, но боюсь, тебе придется оставаться наверху, поскольку внизу народ несколько раздет.
— Неужели только крысы составят мне здесь компанию ночью? — спросила она с притворным расстройством, роясь в вещах в поисках теплой ночной рубашки, которая очень была бы кстати в сыром прохладном сарае.
— Нет, — ответил Алекс. — Больше нет смысла притворяться. Я защищу тебя от крыс, и мы согреем друг друга.
На следующий день Джинни ехала на Буцефале, перед Алексом, сидя так, чтобы растертая кожа не саднила. Вечером, когда они остановились на привал, Алекс принес ей кожаные бриджи.
— Они мне как раз! — сказала Джинни с изумлением. — Как это может быть?
Алекс засмеялся:
— У Джеда много талантов. — Он смотрел на нее прищурившись, пока она любовалась собой, расхаживая по маленькой комнатке, которую генерал реквизировал над деревенской кузницей. — Я теперь не уверен, что это была хорошая мысль, — задумчиво сказал он. — Они подчеркивают все твои округлости, которые обычно скрыты юбкой. Твой вид возбудит даже самого изнуренного человека. А поскольку я далеко не изнурен…
Он хотел поймать ее, но она, смеясь, отстранилась.
— Вы должны сдержать свою неуемную страсть, генерал, на несколько дней. Я немного нездорова, — пояснила она, и щеки ее слегка порозовели.
Алекс нахмурился, но потом его лицо прояснилось.
— Ты не представляешь, какое это облегчение, цыпленок. Я так боялся, что у тебя может быть ребенок.
Тень промелькнула на ее лице, и она отвернулась, занявшись одеждой.
— Нет необходимости бояться этого. Я бесплодна.
— Да откуда ты можешь это знать? — Алекс схватил ее за плечи и резко повернул к себе. Она пожала плечами.
— Ты забываешь, что я довольно долго была замужем. Моя неспособность зачать ребенка объяснялась не тем, что муж мало старался.
Она прямо высказала жестокую правду, и Алекс вздрогнул. Ему было легко забыть, что Гилл Кортни когда-то обладал телом, которое, как он, Алекс, чувствовал, принадлежало только ему одному. Это было легко, потому что он знал, что к ней не прикасался другой мужчина в том смысле, что не любил ее по-настоящему. Она была наивна в любви, словно девственница. А сейчас это откровенное высказывание прозвучало равносильно пощечине, и его передернуло от картины, которая тут же возникла в воображении.
— У меня совещание со штабом, — вдруг сказал он, направляясь к двери. — Пожалуйста, не ходи в этих бриджах по лагерю. Они только для верховой езды.
Джинни посмотрела на закрытую дверь и печально покачала головой. Мысли Алекса нетрудно было понять, но почему его должно беспокоить напоминание о давно умершем человеке? Нет, мужчины определенно являются загадкой. Она легла на слежавшийся матрац — единственную постель в этом скромном жилище, и, закинув руки за голову, стала размышлять, как отреагировал бы Алекс на ее слова, если бы они думали о браке. Одно дело, когда любовница не способна зачать, это даже очень удобно, но для жены — это катастрофа. Алекс, конечно, мечтает иметь сыновей. Лишившись корней, наследства, он захочет основать собственную семью, свою династию на земле, за которую воевал и будет продолжать воевать, если не шпагой, то речами в парламенте, когда начнется восстановление страны. Но она запретила себе думать о будущем, решила никогда не допускать даже намека на планирование будущего. Это только приводит к безысходному отчаянию, как она только что поняла.
В последующие дни у Джинни совсем не было времени думать о будущем и еще меньше, чтобы что-то планировать. Они двигались через холмы Котсуолда, и там следы боев первой гражданской войны, которая шла вокруг Оксфорда, со всей очевидностью демонстрировали тщетность недолговечной победы. Джинни чувствовала гнев солдат и офицеров, их горечь и возмущение оттого, что они вынуждены терпеть тяготы и лишения, рисковать жизнью в новых битвах, хотя прошлые победы парламента должны были показать мятежникам, что сопротивление бесполезно. Вместе с горечью появилась и жажда мести. И, похоже, генерал Маршалл одобрял это стремление. Хотя он и не допускал грабежей, но смотрел сквозь пальцы на действия солдат, когда они обнаружили укрытие раненых роялистов и вдоволь над ними поиздевались, прежде чем убить. Когда полк беспокоили группы мятежников, кусавшие его фланги, словно гусеница — край листочка, месть его не знала границ. Он преследовал их, отказываясь брать пленных, оставляя раненых на милость своих солдат.
