А он казался ей настоящим великаном, с ног до головы в темном, в кожаных доспехах… Она скользнула взглядом по его перевязи, превозмогая страх, попыталась разглядеть его лицо, но глаза незнакомца скрывались в густой тени, и Шауме увидела лишь темную тень небольшой бородки и руку, которую он вдруг протянул к ней.
— Скажи мне, юная госпожа, — послышался низкий голос, — как твое имя?
— Ш-Шауме, — пискнула она, проклиная себя. Его рука выжидающе повисла в воздухе. Шауме с трудом заставила себя подать незнакомцу руку и с его помощью встала наконец со скамьи.
— Может быть, мы лучше пройдем в твою комнату? Если тебе угодно, конечно? — предложил он, но лица его она так и не сумела разглядеть, почти уткнувшись носом в его широченную грудь.
Он смотрел на нее сверху вниз, и в глазах его пылал такой огонь, каким порой вспыхивали лишь дикие глаза сапсана Дики.
Бежать было поздно. Оставалось лишь довести до конца то, что почти уже свершилось. И тут наконец Шауме вспомнила, чему ее учили:
— Не желаете ли выпить, господин мой? Или прикажете чего-нибудь покрепче? — Наркотиками заведение Миртис снабжалось в изобилии — они могли придать храбрости, или вызвать страшный голод, или заставите совершить необдуманный поступок. Во всяком случае, так объясняла Шауме Миртис.
— Послушай, ягненочек, меня здесь знают под именем Пастуха, — сказал он, и она поняла, что ему не нужна ни выпивка, ни что-либо другое. Только она сама, Шауме.
В последнее мгновение, правда, когда его рука уже неумолимо влекла ее к лестнице, ведущей наверх, она вспомнила о спасительном амулете, который дала ей Меррикэт — о том самом корне мандрагоры, без которого любой мужчина сразу поймет, что она девственница.
В смятении, она остановилась было, протягивая к скамье руки, но он держал ее крепко, вопросительно на нее глядя и впервые повернувшись к ней в профиль. Да, это был профиль настоящего мужчины, сурового и
закаленного воина — твердый, решительный: крепкий крупный нос, упрямый, поросший щетиной подбородок, полные губы, вздрагивающие от желания улыбнуться. Да, как раз от таких она всегда и убегала на улице, такие всегда берут все, что им хочется. Нечего и надеяться провести такого человека…
— Я.., я кое-что забыла.., оставила там, на скамье…
— Это тебе не понадобится — во всяком случае, со мной. — Он говорил так уверенно, что Шауме осталось лишь подчиниться и послушно пойти туда, куда он властно увлекал ее, крепко обнимая за плечи.
Так они и поднимались по лестнице — своей могучей правой рукой незнакомец так прижал ее к себе, что рука девушки, поднесенная к горлу, оказалась намертво притиснутой к шее. А ведь раньше Шауме считала, что ступенек в этой лестнице не так уж и много! Теперь даже коридор, в конце которого находилась ее комната, показался ей ужасно длинным. Дыхание мужчины, касавшееся ее волос, было очень горячим; он что-то говорил ей, но она понимала сказанное скорее по интонациям, почти совершенно не разбирая слов.
Поняла она примерно следующее: теперь ты моя, говорил он ей, но я полностью владею собой, так что ничего не бойся, расслабься, и все будет хорошо. Слов же, которые произносил Пастух, она по-прежнему не понимала и слышала в них лишь одно — детству ее пришел конец.
Сейчас было неважно, каковы были эти слова; и неважно, что губы у нее настолько пересохли, что она была рада, когда он приник к ним своим влажным горячим ртом; и было неважно даже, что это не Зип. Важно для нее было только одно: не провалиться на первом же экзамене, не рассердить этого мужчину видом девственной крови на простыне и своей полнейшей неопытностью.
Когда они наконец вошли в ее комнату, ей, к счастью, не понадобилось помогать Пастуху расстегивать его кожаные доспехи и снимать оружие. Ну а помочь ему снять сапоги сумела бы любая дура. Зато потом он стал помогать ей — молча и с каким-то странным выражением на суровом лице, казавшемся совершенно непривычным к шуткам и смеху; однако она явственно видела ласковую усмешку в его красновато-коричневых глазах, столь похожих на яростные глаза сокола…
Когда стало совершенно очевидно, что она абсолютно не владеет тем ремеслом, на которое можно рассчитывать в подобном заведении, и ничего не смыслит в искусстве любви, Шауме совсем притихла: она была уверена, что сейчас он пойдет прямиком к Миртис и пожалуется ей. Но ничего подобного не произошло.
Напротив. Он обращался с ней очень бережно, как с хрустальной. Так музыканты внизу, в гостиной, обращаются со своими инструментами. И довольно скоро в его умелых руках она начала понимать, почему остальные девушки каждый вечер выходят на работу с улыбкой.
Она успела понять достаточно много, и когда пришла пора скинуть платье, не стала думать о том, что он вот-вот обнаружит и какое при этом испытает разочарование и гнев.
Все шло очень хорошо, но Пастух вдруг отпрянул от нее и сел на постели; его грудь с черной порослью волос мерно вздымалась.
— Сейчас же убери это! — велел он ей. Голос его звучал сейчас непривычно резко. — Немедленно положи это на стол!
— Как же?.. — У нее даже дыхание перехватило, и вместо вопроса из горла вылетел какой-то испуганный нечленораздельный хрип. Куда же она денет свою девственность? И как он догадался?
Он ведь только и успел, что раздеть ее и увидеть, какова она под платьем…
Она испуганно проследила глазами за его указующим перстом и с громадным облегчением вздохнула. Оказывается, его рассердила та серебряная трубка, тот подарок моря, который Меррикэт посоветовала ей пока что оставить при себе!
— Ax это, господин мой? — притворно удивилась она. — Но я всегда это ношу!
— Только не в моем присутствии. — Он встал с постели, и она увидела, что от любовного возбуждения в нем не осталось и следа. Задохнувшись от страха, она крикнула:
— Пожалуйста, не уходите, господин мой! Я сейчас сниму!
Он ждал, уперев руки в бока, пока она не снимет трубку, а потом обнял, прижался губами к ее груди и сказал:
— Ну, теперь не тревожься: остальное я беру на себя. А ты просто доверься мне, ягненочек.
Она вдруг осмелилась и пролепетала:
— Но я ничего не умею.., я никогда.., мне нечего тебе предложить, господин мой! Я не знаю никаких штучек, не владею мастерством, как другие…
— Зато у тебя есть нечто такое, чего ни одна из этих других предложить не сможет, ягненочек! — Он сказал это так громко и отчетливо, что ноги у нее стали как ватные. — Это можешь подарить мужчине только ты. И за этот подарок я хочу преподать тебе такой урок любовного искусства, какого никому и никогда в Санктуарии не преподавали.
Она поняла, что Пастух каким-то образом уже узнал обо всем и даже не подумает на нее сердиться, пусть кровь у нее хоть всю ночь течет… Она так и не уловила момент — пока он не коснулся ее губ своим пальцем, испачканным красным, — когда стала женщиной: разве это возможно, чтобы совершенно не было боли?
