– В самом деле, я немного устала. Вы так внимательны, сэр. Если вы меня извините, я пойду в свою комнату и немного отдохну до обеда.
Ее улыбка была воплощением приторной слащавости и невинности, когда она поинтересовалась:
– Когда обед?
Джек отвесил ей поклон:
– Тебе решать, моя дорогая.
– Может быть, мы пообедаем через час, – предложила она с задумчивым видом. – Но конечно, если ваша светлость пожелает видеть меня раньше, я буду в полном вашем распоряжении.
Ее золотистые глаза излучали лукавство и чувственность, когда она бросила на него взгляд искоса.
– В таком случае, мадам, мы будем обедать через час.
Он сделал особый нажим на слове «обедать».
Она улыбнулась и скользнула к лестнице. Собаки сделали рывок за ней, но Джек проворно ухватил их за ошейники.
– Тидмаус, заберите собак на кухню и позаботьтесь об их обеде. Да, и держите их там весь вечер.
– Да, ваша светлость, – ответил дворецкий деревянным тоном.
Он поманил ливрейного лакея, маячившего в глубине холла.
– Гордон, отведите собак на кухню.
– Да, мистер Тидмаус, сэр. – Ухмыляясь, лакей взял собак за ошейники. – Пойдемте, мальчики, пообедаем.
Зачарованные этим волшебным словом, они рванули в глубь дома, таща за собой лакея.
– Пришлите в мою комнату Луи с графином шерри, – сказал Джек, направляясь к лестнице. – Ее светлость и я сами себя обслужим. Нам никого не надо.
Тидмаус только отвесил поклон. Если его господин желает сам нарезать эйлсберийских уток и предпочитает самостоятельно разливать вино, то не дело дворецкого комментировать его действия, а тем более не годится искать в речи госпожи тайный смысл.
Напевая про себя какой-то мотивчик, Джек поднялся в свою обширную спальню, выходившую на улицу. Он пожатием плеч избавился от сюртука, небрежно бросил его на спинку стула, отстегнул рапиру и положил ее на подоконник.
Луи уже спешил с графином шерри и бокалом на серебряном подносе и поставил все это на туалетный столик.
– Мы обедаем дома, да, ваша светлость?
– Да, обедаем, – ответил Джек, наливая себе бокал шерри.
– Халат, ваша светлость, сэр? Или оденемся к обеду как обычно? – спросил Луи, открывая платяной шкаф.
– Мы думаем, что можно отложить халат до более позднего времени, – ответил Джек, допивая вино, прежде чем снять галстук и бросить его поверх сюртука. – Но право, Луи, разве необходимо это королевское «мы»?
– Нет, ваша светлость, я постараюсь это запомнить.
– Пожалуйста, постарайся.
Улыбка Джека была доброжелательной, но Луи было трудно обмануть. Не стоило раздражать его светлость Сент-Джулза.
Джек провел рукой по подбородку, потом, снимая жилет, решил:
– Думаю, тебе надо меня побрить, Луи.
– Разумеется, ваша светлость.
Луи взял уже наточенную бритву.
В своей комнате, соседствовавшей со спальней Джека, Арабелла в полудреме лежала в сидячей ванне перед камином. Волосы ее были высоко подобраны и заколоты на темени.
Бекки суетилась вокруг нее и сновала от платяного шкафа к постели.
– Веточку розмарина на подушку, миледи? – спросила она. – Он придает постельному белью прекрасный свежий аромат. Нынче днем я нашла куст розмарина в сквере на площади. Никак не ожидала найти его в городе… Вы наденете шелковое неглиже? С атласными домашними туфельками и кружевным чепчиком?
– Никакого чепчика и домашних туфель, – лениво сказала Арабелла. – Ты можешь приготовить для меня халат, Бекки, а потом оставь меня.
– Очень хорошо, мадам.
Бекки улыбнулась с таким заговорщическим видом, что Арабелле потребовалось собрать все свои силы и достоинство, чтобы не заметить этого. Они с Бекки были слишком давно вместе, чтобы иметь секреты друг от друга, а горничная при всей своей юности и кажущейся невинности выросла в деревне и прекрасно знала, что происходит на супружеской постели.
Бекки в последний раз одернула покрывало на постели, оправила кружево пеньюара, уже приготовленного ею и лежавшего там же, проверила, ярко ли горят свечи и достаточно ли дров в камине, сделала реверанс и вышла из комнаты.
Джек за дверью в соседнюю комнату услышал воцарившуюся тишину в спальне жены и понял; что она осталась одна. Луи закончил бритье и с почтительным видом разложил на постели бирюзового цвета шелковый халат и благоговейно расправил его отвороты, складки и бахрому на широком кушаке.
– С остальным я справлюсь сам, Луи, – сказал герцог, пытаясь скрыть нетерпение.
Камердинер поклонился и, пятясь, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь в коридор с особой осторожностью.
Джек в одних чулках подошел к двери в соседнюю комнату и открыл ее. Аромат лаванды и розмарина – первое, что он заметил, потом он увидел в ванне свою жену с кожей, порозовевшей от теплой воды, с влажными волосами, собранными в узел на макушке. Она не спеша повернула голову, которой опиралась о бортик ванны, и посмотрела на него. На нем были только бриджи и рубашка, небрежно расстегнутая у горла. Волосы его, как обычно, были стянуты назад и завязаны черной бархатной лентой, а кожа на шее была бронзовой от загара после пребывания в течение трех недель в деревне в разгар бабьего лета. Она заговорила медленно, тщательно подбирая слова:
– Желаю вам доброго вечера, ваша светлость.
Джек подошел к ванне и стоял, глядя на нее горячим взором.
– Восхитительное зрелище, – пробормотал он. – Вся покрытая росой, розовая и нежная, как бутон, готовящийся раскрыться… или быть раскрытым.
Ленивая улыбка зазмеилась в уголках его губ.
Он встал на колени возле ванны, закатав рукава рубашки до локтей. Каждое его движение, каждый жест были полны чувственности, томления и таили обещание, и от этого кровь ее заиграла и волна желания и предвкушения омыла бедра.
Томным движением он взял в руку веточку лаванды, положил ее на середину ее лба и провел воображаемую линию по ее носу, губам и ямочке на подбородке, потом по шее, чуть помедлив во впадинке, где с необычной скоростью билась жилка. Он продолжал неспешно чертить линии между ее грудями, выступавшими из воды, темные соски которых отвердели и приподнялись.
Внизу ее живота уже запорхали бабочки. Он провел веточкой лаванды по ее пупку, и это вызвало в ней восторг. Зажав ее сосок между большим и указательным пальцами, он принялся ласкать его, а свободной рукой приподнял ее лицо за подбородок и поцеловал. Его губы, поначалу твердые, постепенно обрели мягкость и нежность и теперь будто растаяли, соприкоснувшись с ее губами, а язык принялся заигрывать с ее языком, и эта сладостная игра становилась все мучительнее. Медленно он поднял голову, заглянул в ее разгоряченное лицо и посмотрел на губы, заалевшие и припухшие от его поцелуя, и в глаза, теперь загоревшиеся золотистым огнем.
