– Я хотела добиться того, чего и добилась, – прокашлявшись, ответила она тоже по-французски. – И не кричи на меня, Адам. Не думал же ты, что я способна бросить Хана на произвол судьбы?
– Представь себе, думал, – сухо откликнулся он и тоже сделал порядочный глоток из бутылки. – Что было глупо с моей стороны. Ну а теперь раздевайся. На тебе все задубело от мороза.
Только теперь до ее застывшего сознания дошло, зачем понадобилась ширма. Она уставилась на него широко раскрытыми глазами.
– Здесь, прямо в избе? Когда вокруг все эти люди?.. – повела она подбородком в сторону занавески, из-под которой в этот момент вынырнул, весело попискивая, цыпленок.
– Кыш! – отпихнул его ногой Адам. – Да, здесь, Софи. И немедленно. Ты, может, и не осознаешь, но одежда тебя студит. – С этими словами он принялся расстегивать крючки своей собственной накидки; отходящие от мороза пальцы болели и плохо слушались,
– Но я же не могу остаться голой! – протестующе заметила Софья, но умолкла, обнаружив, что от тепла помещения под ногами уже образовалась лужа. Ледяная сырость, казалось, просто обволакивала все тело. Она подумала, что Адам прав. Неловкими пальцами она принялась стаскивать с себя одежду и в конце концов осталась в чем мать родила. Замерзшая кожа приобрела красноватый оттенок.
– Иди сюда! – Адам, такой же голый, принялся растирать ее куском домотканого полотна. – Не предполагал, что впервые придется смотреть на тебя при таких обстоятельствах! – Он яростно растирал ее, поворачивая кругом, растирал тело, руки, ноги и продолжал бормотать при этом: – Трудно вообразить менее привлекательное зрелище!
– Ты с меня шкуру сдерешь! – взмолилась Софи. – Хочешь очистить меня, как картошку?
– Этого, я и добиваюсь, – притворно вздохнул Адам. – Никакой привлекательности. Но если не об овощах, а о тебе – как ты себя чувствуешь?
– Жива и здорова, и согрелась, – добавила она. – Ну а что дальше?
– Может, удастся раздобыть какое-нибудь одеяло?
– В нем же наверняка полно блох, Адам. Меня съедят заживо! – Присев у горящей печи на корточки, она обхватила себя руками, прикрывая грудь. – Не смотри на меня.
– Граф! – послышался из-за занавески голос Бориса. – Думаю, вам понадобится мешок с одеждой.
– Ты прав, Борис, – высунул голую руку в щель между простынями Адам. – Тебе бы следовало тоже снять одежду.
– Это я и делаю, – откликнулся мужик. – Как себя чувствует Софья Алексеевна?
– Замечательно, Борис, – подала голос Софи.
– Вы этого не заслуживаете, – осуждающе заметил тот. – После такого безумия!
– Я не могла допустить, чтобы Хан замерз! – в волнении вскочила она, взмахнув руками.
Адам, который в это время копался в запасных вещах, поднял голову и чуть не задохнулся, впервые по-настоящему увидев ее во всей красе – стройная фигура, высокая грудь, плавный изгиб бедер, точеные ножки. Она была довольно хрупкой, но развитая мускулатура, на которую он обратил внимание еще при первом знакомстве, за время заточения в Петербурге спала едва заметно.
– Адам? О чем ты думаешь? – Она подавила усмешку, не отводя взгляда от совершенно бесстыдным образом проявившегося плотского выражения его мыслей.
– Ради Бога, накинь хоть это! – протянул он атласный ночной халат, отделанный кружевами, – Нелепее положения невозможно представить! – Он начал быстро одеваться сам, думая о избе, полной людей.
– А это самое несуразное одеяние, – заметила она, поднимая полы халата и туго затягивая пояс, чтобы они не касались земляного пола. – Атлас и кружева в таком хлеву!
– Если предпочитаешь ходить голой – дело твое, – парировал Адам, облачаясь в сухие брюки, рубашку и куртку. – Борис, с лошадьми все в порядке? – поинтересовался он, выходя из-за занавески. Он снова заговорил по-русски, тон его теперь был сух и деловит, как и подобает полковнику Преображенского полка гвардии ее императорского величества.
Софи не могла не обратить на это внимания и рассмеялась про себя, раскладывая сырую одежду у печки, где та к утру без труда должна была высохнуть. Простыни сняли с крюков, и комната приобрела прежний вид. Вокруг стола и по лавкам сидела вся семья станционного смотрителя. Борис, который не чувствовал особой необходимости уединяться для переодевания, завершил свое занятие прямо у печи под равнодушным взглядом старой бабки, которая следила за чугунком с закипавшими щами.
Вскоре на простом некрашеном столе появились дымящиеся миски с супом, толстые ломти грубого черного хлеба, солёные огурцы и головки лука. Большой кувшин с квасом путешествовал вдоль стола и наполнялся по мере опустошения из бочки, стоявшей в углу комнаты. Софи, которая разделяла нелюбовь Адама к слабым напиткам, предпочла еще один глоток водки, но в следующее мгновение усталость обрушилась на нее, как коршун на зазевавшегося цыпленка. Пару минут она еще посидела за столом, чувствуя, как по всему телу разливается приятная теплая тяжесть, потом глаза сами собой закрылись и она привалилась к плечу Адама. Людские голоса, рычание собак, грызущих кости, возня детишек, писк цыплят – все исчезло. Когда Адам перенес ее на отведенное им для сна место у печи, она свернулась клубочком на жесткой деревянной скамье, словно на мягчайшей пуховой перине. Он накрыл ее одной из меховых полостей, принесенных из саней, мысленно пожалев, что обрек себя и ее на воздержание этим утром. Пожалуй, в дальнейшем гораздо разумнее будет не пренебрегать любой подвернувшейся возможностью.
Для себя он нашел местечко в углу избы, среди люлек, детских кроваток и подстилок, где старые и малые спали вповалку, теснясь поближе к теплу. Прыгали блохи, копошились цыплята, чесались собаки. Наконец Адам заснул.
Софи проснулась с рассветом, полная сил и бодрости, чего никогда не случалось с ней после приезда в Петербург. Откинув в сторону меховую полость, она села на своем жестком ложе и спустила ноги на пол. Подошла кошка и стала об них тереться. Софи почувствовала, как кто-то потянул ее за полы халата. Опустив голову, она обнаружила замурзанное личико и пару крупных карих глазенок, пристально глядящих на нее, Улыбнувшись, она подхватила с пола мокрого малыша, который голодным жестом стал совать кулачок себе в рот. Вокруг все начали просыпаться, потягиваться, почесываться. Держа малыша на руках, она встала и подошла к маленькому, затянутому морозным узором окну. Через него ничего не было видно. Софи, перешагивая через животных и людей, направилась к двери и осторожно подняла засов.
Снаружи ослепительно сиял и искрился под солнцем снег.
От вчерашней бури не осталось и следа, хотя было по-прежнему морозно. Софи быстро захлопнула дверь.
Один ребенок подкладывал дрова в печь; другой делал то же самое в очаге для приготовления пищи. Бабка широко зевнула, обнажив беззубые десны, и забрала у нее малыша, сунув тому в рот смоченную в молоке тряпицу. Собаки, подгоняемые пинками, были отправлены на улицу. Проснувшийся Борис распаковал пожитки, и вскоре аромат кофе наполнил убогое жилище. Софи попыталась стереть влажное пятно с атласного халата на том месте, где она прижимала к себе мокрого малыша. Потом, подняв голову, заметила улыбающегося спросонок из своего угла Адама. Быстро пройдя комнату, она протянула к нему руки. Ухватившись за нее, он встал.
