Он приносил Кире цветы в горшках — всегда одни и те же, так что её комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю он видел, очевидно, в каком-то полусне, а наяву только Киру и иногда Кирину маму, которой он тоже делал подарки, — так, однажды он принёс ей «Чтец-декламатор» издания 1917 года.
Время от времени он просыпался и рассказывал какую-нибудь забавную историю из жизни тушканчиков или летучих мышей.
Хорошо, что Кире немного нужно было, чтобы рассмеяться…
Так проходили эти вечера на Сивцевом-Вражке — последние вечера перед моим возвращением на Север.
У меня было много хлопот: нельзя сказать, что моё предложение организовать поиски экспедиции капитана Татаринова было встречено с восторгом; или я бестолково взялся за дело?
Я написал несколько статей: о моём способе крепления самолёта во время пурги — в журнал «Гражданская авиация», о дневниках штурмана — для «Правды», и докладную записку в Главсевморпуть. Через несколько дней, как раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим основным сводным докладом о дрейфе «Св. Марии» на выездной сессии Географического общества.
Очень весёлый, я однажды вернулся к себе в первом часу ночи. Я подошёл к портье за ключом, и он сказал:
— Вам письмо.
И дал мне письмо и газету.
Письмо было очень краткое: секретарь Географического общества извещал меня, что мой доклад не может состояться, так как я своевременно не представил его в письменном виде. Газета, только что я взял её в руки, сама развернулась на сгибе. Статья называлась «В защиту учёного». Я начал её читать, и строчки слились перед моими глазами…
Глава одиннадцатая
ДЕНЬ ХЛОПОТ
Вот что было написано в этой статье:
1. Что в Москве живёт известный педагог и общественник профессор Н. А. Татаринов, автор ряда статей по истории завоевания и освоения Арктики.
2. Что некий лётчик Г. ходит по разным полярным учреждениям и всячески чернит этого уважаемого учёного, утверждая, что профессор Татаринов обокрал (!) экспедицию своего двоюродного брата капитана И. Л. Татаринова.
3. Что этот лётчик Г. собирается даже выступить с соответствующим докладом, считая, очевидно, свою клевету крупным научным достижением.
4. Что Управлению Главсевморпути следовало бы обратить внимание на этого человека, позорящего своими действиями семью советских полярников.
Статья была подписана «И. Крылов», и я удивился, как у редакции хватило совести подписывать такую статью именем великого человека. Я не сомневался, что Николай Антоныч сам написал её, — это и было то «письмо», о котором говорила старушка. Газета была прислана почтой на моё имя.
«Чёрт возьми, а если это не он? — Был уже третий час, а я всё ходил и думал. — Вот письмо из Географического общества — это, без сомнения, он. Ещё Кораблёв говорил, что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и ругал меня за то, что я рассказал о своём докладе Ромашке. Но и статья — это он! Он растерялся. Катя уехала, и он растерялся».
И мне представилось, как он сидит в старушкиной шали и молчит, а Ромашка грубит ему. Это было очень возможно!
«…Меньше всего следовало бы им желать, чтобы меня вызвали в Главсевморпуть и потребовали объяснений! Только этого я и добиваюсь». Я думал об этом, уже лёжа в постели. «Позорящего своими действиями…» Какими действиями? Ещё ни с кем я не говорил о нём. Они надеются, что я отступлю, испугаюсь…
Очень может быть, что, если бы не эта статья, я так и уехал бы из Москвы, почти ничего не сделав для капитана. Но статья подстегнула меня. Теперь я должен был действовать — и чем скорее, тем лучше.
Не следует думать, что я был так же спокоен, как теперь, когда вспоминаю об этом. Несколько раз я ловил себя на довольно диких мыслях, в которых, между прочим, прекрасно разбирается уголовный розыск. Но стоило мне вспомнить Катю и её слова: «Больного или здорового, живого или мёртвого, я не хочу его видеть», как всё становилось на место, и я сам удивлялся спокойствию, с которым говорил и действовал в этот хлопотливый день.
С утра был намечен план — очень простой, но, пожалуй, по этому плану видно, что мне уже надоело разговаривать с делопроизводителями и секретарями.
1.Поехать в «Правду». Всё равно мне нужно было в «Правду», потому что я должен был перед отъездом сдать обещанную статью.
2.Поехать к Ч.
Эта мысль — поехать к Ч., к знаменитому Ч., который был когда-то героем Ленинградской школы, а потом стал Героем Советского Союза, которого знает и любит вся страна, — была у меня ещё ночью, но тогда она показалась мне слишком смелой. Удобно ли звонить ему? Помнит ли он меня? Ведь мы расстались, когда я был учлётом!
Но теперь я решился — что же, он не откажется принять меня, даже если не помнит.
Не энаю, кто подошёл к телефону, — должно быть, жена.
— Это говорит лётчик Григориев.
— Да.
— Дело в том, что мне очень нужно повидать товарища Ч., — я назвал его по имени-отчеству. — Я приехал из Заполярья, и вот… очень нужно.
— А вы заходите.
— Когда?
— Лучше сегодня, он в десять часов приедет с аэродрома…
Я приехал в «Правду» и на этот раз часа два ждал своего журналиста. Наконец он пришёл.
— А, лётчик Г.? — сказал он довольно приветливо. — Который позорит?
— Он самый.
— Что же так?
— Позвольте объясниться, — сказал я спокойно.
Это был очень серьёзный разговор в кабинете ответственного редактора, разговор, во время которого на стол по очереди были положены:
а) Последнее письмо капитана (копия), б) Письмо штурмана, которое начиналось словами: «Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и здоров» (копия), в) Дневники штурмана, г) Заверенная доктором запись рассказа охотника Ивана Вылки. д) Заверенная Кораблёвым запись рассказа Вышимирского. е) Фотоснимок латунного багра с надписью «Шхуна «Св. Мария».
Кажется, это был удачный разговор, потому что один серьёзный человек крепко пожал мне руку, а другой сказал, что в одном из ближайших номеров «Правды» будет напечатана моя статья о дрейфе «Св. Марии».
От «Правды» до квартиры Ч. по меньшей мере шесть километров, но только на полпути я вспоминаю, что можно было воспользоваться трамваем. Я лечу как сумасшедший и думаю о том, как я сейчас расскажу ему об этом разговоре в «Правде». И вот я поднимаюсь по лестнице, по чистой лестнице нового дома, останавливаюсь перед дверью и вытираю лицо — очень жарко! — и стараюсь медленно думать о чём-нибудь — верное средство перестать волноваться.
Дверь открывается, я называю себя и слышу из соседней комнаты его низкий окающий голос:
— Ко мне?
