— И вы принуждены были согласиться на то?
— К сожалению, да! — печально промолвил Бараха.
— И при вашей застенчивости проиграли?
— Проиграл и свою вторую половину, и от всего моего состояния у меня осталась только вот эта лошадь, хотя мой управляющий и на нее предъявил претензию. Теперь я возлагаю надежду на экспедицию в Тубак, поскольку являюсь ее членом. На худой конец мне остается прибегнуть к последнему средству: поступить в услужение к моему мерзавцу, чтобы отплатить ему той же монетой. С тех пор я поклялся не играть и, caramba! — сдержал свою клятву!
— Сколь же прошло времени с той поры, как вы поклялись?
— Пять дней! — горделиво отвечал Бараха.
— Черт возьми! Да вы молодец!
И оба авантюриста, обменявшись любезностями, стали обсуждать выгоды предстоящей экспедиции, богатства краев, которые они собирались исследовать, наконец, опасности, угрожающие им среди неизведанных пустынь.
— Но, — проговорил Бараха, — по-моему, лучше умереть, чем оставаться с дырявыми локтями!
— Это зависит от вкуса, — возразил Кучильо. — Лично я предпочитаю дырявые локти путешествию в иной мир!
Между тем солнце начало немилосердно палить. Лошади, мучимые жаждой, жалобно заржали, а хозяева их стали приискивать тенистое местечко.
Бараха не вытерпел.
— Вы будете смеяться надо мной, сеньор Кучильо, — сказал он, обмахиваясь шляпой, — но мне кажется, что время ужасно тянется, когда не играешь.
— И мне также! — ответил Кучильо, зевая.
— Что, если бы мы с вами сыграли под честное слово на часть того золота, которое выпадет на нашу долю?
— Я и сам подумал об этом, сеньор Бараха, да не решился предложить вам!
Оказалось, что у обоих авантюристов, давших себе слово больше не играть, имелось по колоде карт. Не медля ни минуты, они начали партию. Вдруг послышались ржание, звук колокольчика, стук копыт и голоса, возвещавшие прибытие важной особы, ожидаемой Кучильо.
II. ДОГОВОР
Игроки поспешно спрятали карты, дружно повернули головы туда, откуда доносился шум.
На перекрестке показалось большое облако пыли, возвещавшее о прибытии табуна мустангов, который неизменно сопровождает в путешествии важных особ Соноры. Эти лошади, выросшие на свободе в привольных равнинах, были так сильны, что не чувствовали ни малейшей усталости после двадцатимильного перехода. Во время длинных переходов их оседлывают по очереди, и они бегут так же скоро, как почтовые лошади в Европе, где ни при каждой остановке запрягают новую смену.
По местному обычаю, впереди табуна, состоящего приблизительно из тридцати животных, выступала кобыла с подвешенным на шее колокольчиком.
От кавалькады отделился всадник и проскакал вперед торжественным галопом. Он остановил кобылу, вслед за которой остановились и все лошади. Затем сквозь пыль, медленно относимую ветром в сторону, показалась кавалькада, состоящая из пяти всадников. Двое первых казались господами остальных, следовавших за ними в некотором отдалении.
Первый из господ был ростом выше среднего и выглядел лет за сорок. На нем была низкая фетровая шляпа серого цвета, с широкими полями, защищавшими от жгучих лучей солнца. Из его темно-синего суконного сюртука, расшитого шелковым шнуром, виднелся так называемый пано-де-соль — белоснежный шелковый платок, вышитый бледно-голубым орнаментом.
В жарком климате белизна этих платков, подобно арабским бурнусам, служит для отражения солнечных лучей. На ногах всадника были башмаки из бледно-лиловой кордовской кожи; железные шпоры поддерживались широким ремнем, расшитым серебром и золотом. Роскошный плащ, подбитый золотым галуном, свешиваясь с обеих сторон седла, прикрывал широкие панталоны, украшенные во всю длину серебряными пуговицами. Наконец, седло, расшитое, подобно ремням от шпор, дополняло костюм, вид которого вызвал бы в европейце далекие воспоминания о прошлых веках.
Впрочем, этот всадник не нуждался в богатом одеянии для придания себе показной величавости: с первого взгляда было видно, что он привык к власти и вращался в великолепном обществе.
Спутник, помоложе его, был одет с несравненно большей претензией на изысканность; но его лицо и манеры, хотя и не лишенные грации, не имели той утонченности, которой отличался всадник с вышитым платком.
Трое следовавших за ними слуг, с загорелыми полудикими лицами, со своими длинными копьями на ярко-красных перевязях и с ременными лассо, подвешенными к задней луке седел, придавали кавалькаде особенный, свойственный лишь Мексике колорит. Два мула, навьюченные огромными тюками с матрацами, и другие, с дорожными погребцами
[15]
, выступали за слугами.
Завидев Кучильо и Бараху, высокий всадник остановился, все прочие последовали его примеру.
— Это дон Эстебан, — сказал Бараха вполголоса. — Вот тот самый человек, сеньор! — представил он бандита всаднику с белым платком.
Дон Эстебан устремил на Кучильо пронзительный взгляд, который, казалось, проник ему прямо в самую глубь души и вызвал жест изумления.
— Честь имею целовать руки вашей милости, — сказал Кучильо, — действительно, это — я, который…
Но, несмотря на свое обычное нахальство, бандит умолк и задрожал, по мере того как смутные воспоминания воскресали в его памяти: эти два человека не встречались в течение многих лет.
— Если я не ошибаюсь, — сказал испанец насмешливым тоном, — мы с сеньором Кучильо старые знакомые, только как будто тогда ваше имя звучало иначе!
— Так же, как и вашей милости, которую…
Дон Эстебан нахмурил брови, и его верхняя губа задрожала.
Кучильо не окончил начатой фразы, поняв, что следовало умолчать о том, что он знал, и сознание этого возвратило ему обычную самоуверенность.
— Имя, по моему мнению, то же, что боевая лошадь, — развязно прибавил он, — когда чувствуешь, что она околевает под тобой, то заменяешь ее другой!
Кучильо действительно имел сомнительное удовольствие принадлежать к той категории людей, имя которых приобретает скорую, но неприятную известность, а потому часто менял него.
— Сеньор сенатор, — обратился де Аречиза к своему спутнику, — не находите ли вы, что это место удобно для остановки и отдыха, пока спадет дневная жара?
— Сеньор Трогадурос-и-Деспильфаро может выбрать любую хижину, в тени которой удобно расположиться! — сказал Кучильо.
Он уже знал сенатора Ариспы. Ему также было небезызвестно, что он доверился дону Эстебану с отчаяния, в надежде попытать счастья и поправить свое состояние, от которого уже давно не осталось и следа.
Однако расстроенные дела сенатора на мешали ему играть высшую роль в конгрессе Соноры, чем дон Эстебан и воспользовался.
