— Что вам здесь надо? — с тоской воскликнула графиня.
— Как, вы еще не угадали? — также спокойно проговорил дон Антонио, хотя лицо его судорожно подергивалось, не предвещая ничего доброго. — Я явился сюда для того, чтобы сделаться графом де Медиана!
Эти слова открыли графине всю трагичность ее положения. Теперь ей предстояло уже расплачиваться не с оскорбленным влюбленным, как она предполагала сперва, а спасать жизнь сына.
XXI. ПРОРОЧЕСТВО
При последних словах дона Антонио, не оставивших более сомнения в его преступном намерении, графиня бросилась к сыну, чтобы защитить его собственным телом, но Антонио заградил ей дорогу. Он встал между колыбелью и несчастной матерью, устремив на нее холодный, пристальный взгляд, выражавший непреклонную решимость. Нужно было иметь каменное сердце, чтобы устоять перед молящим видом графини, которая стояла перед своим мучителем в полном блеске своей красоты: грудь ее неровно и высоко подымалась, все лицо выражало бесконечное отчаяние, а глаза с пламенной мольбой были устремлены на стоявшего перед нею палача.
— Пощадите его! — проговорила она, наконец, едва внятным голосом. — Убейте меня, Антонио, но не трогайте этого невинного ребенка — ведь он ничем не виноват перед вами!
— Кто вам сказал, что я собираюсь убить его? Он не виноват в том, что явился плодом измены, лишившей меня состояния и титула, которые я с детства привык считать своей собственностью. Он не знает пока, к какому классу общества принадлежит по своему рождению, и не узнает этого никогда! Слышите вы? Никогда! Я удалю его от света и от вас, чтобы никто не мог выдать ему тайны его происхождения!
— Как?! — воскликнула прерывающимся от ужаса голосом графиня. — Вы хотите разлучить меня с ним?! О нет, вы не сделаете этого! — продолжала она, падая на колени и с мольбой простирая руки к деверю.
Дон Антонио хранил молчание, что подало графине надежду смягчить его. Все красноречие отчаяния, пламенные мольбы, которые, казалось, могли бы тронуть самое жестокое сердце, все было пущено в ход несчастной матерью; тут были и слезы, и клятвы, и обещания, и мольбы, но они оказались бесполезны: Антонио выслушал их с бесстрастной презрительной улыбкой.
— Неужели вы воображаете, Луиза, что я решился на столь отчаянный шаг лишь затем, чтобы растрогаться при виде ваших слез? Ошибаетесь! Не советую сопротивляться, иначе, — Антонио положил руку на рукоять кинжала и выразительно взглянул на спящего племянника, — ваше бессмысленное сопротивление погубит его!
— О Боже! — взмолилась графиня. — Неужели ты допустишь такое преступление! Неужели ты не пошлешь помощи мне?
— Хватит причитать, графиня! Вы напрасно уповаете на божественное правосудие, оно давно спит. На него не стоит рассчитывать, так же как и на человеческую справедливость: она давно слепа!
— Берегитесь! — проговорила несчастная мать глухим голосом. — Вы смеетесь над людским и Божьим правосудием, но смотрите — вас постигнет жестокое возмездие! Провидение не оставит без отмщения вашего гнусного преступления и поставит на вашем пути мстителя, где бы вы ни находились! Даже в дикой пустыне Бог пошлет против вас обличителя, свидетеля, судью и палача, которые приведут в исполнение Его справедливую кару!
— Времена чудес миновали, — холодно возразил дон Антонио, — и я уверен, что они никогда не вернутся. Однако пора кончать препирательства! — с нетерпением объявил он. — Ваш ребенок в последний раз спит под кровом своих предков!
— Да убережет вас небо от этого злодеяния! — воскликнула донья Луиза, обращаясь к Всевышнему со страстной молитвой. Упав на колени перед деверем, она попыталась прибегнуть к последнему средству — обратиться к его чести. — Антонио! Все прежде знали вас как порядочного и благородного человека! Неужели вы в самом деле намерены отяготить свою совесть преступлением? Ну скажите же, вы только хотите меня устранить, не так ли?
— Устранить? — горько усмехнулся Антонио. — Нисколько! Однако время бежит, — прибавил он. — Мои люди могут потерять терпение. Немедленно разбудите и оденьте мальчика!
При этих словах графиня поняла, что не оставалось более никакой надежды на спасение; ею овладело какое-то странное оцепенение, страшное возбуждение сменилось полным упадком физических и нравственных сил, — и она с пассивным равнодушием ожидала своего приговора.
Машинально, как истукан, подошла она к кроватке сына, чтобы исполнить приказание дона Антонио.
Наклонившись над малюткой, несчастная мать запечатлела горячими губами нежный поцелуй на его свежем ротике; при этом прикосновении ребенок проснулся, с удивлением посмотрел вокруг, и его веки готовы были снова сомкнуться, но сильный толчок дона Антонио привел его в себя.
Резкий холодный ветер, врывавшийся в комнату, и вид незнакомца, грозно смотревшего на его бледную мать, лицо которой заливали слезы, так подействовали на ребенка, что он, рыдая, припал к ее груди.
Приказав графине поторопиться с одеванием, дон Антонио отошел к балконной двери.
Руки несчастной дрожали, и она поминутно останавливалась, покрывая поцелуями лицо и руки сына и каждую частицу его одежды. Она старалась выиграть хотя бы несколько лишних минут, чтобы удержать его около себя, втайне надеясь, что Господь сжалится над ней и пошлет ей какого-нибудь спасителя.
Но время уходило, а спаситель не являлся; последняя надежда угасла в сердце графини; мальчик был уже совсем одет, и мать, заключив его в последний раз в свои объятия, испустила слабый крик и без чувств упала на пол.
По-видимому, дон Антонио ожидал подобной развязки, ибо она ничуть не смутила его; он спокойно взял лампу, приблизил ее к бледному лицу графини и, убедившись, что та еще дышит, направился к выходной двери и запер ее на ключ, не обращая внимания на слабые рыдания Фабиана. Потом он спокойно открыл дубовый письменный стол, поспешно вынул оттуда драгоценности, деньги и различные бумаги и сунул их себе в карман, а прочие бумаги с несколькими безделушками разбросал по полу. Затем он достал из стоявшей тут же шифоньерки белье доньи Луизы и связал в узел. В комнате вскоре воцарился беспорядок, который обыкновенно предшествует поспешному отъезду: на полу валялись пустые ящики, шкафы были растворены.
Фабиан продолжал тихо плакать, прижавшись к матери, неподвижность которой внушала ему тайный ужас.
Дон Антонио на минуту присел в кресло графини. Казалось, напряженная борьба происходила в его душе, когда он смотрел на своего испуганного, бледного и растерянного племянника. Будто стараясь избежать взгляда заплаканных глаз ничего не понимающего ребенка, он встал, поспешно подошел к балконной двери и тихо свистнул. Через несколько мгновений над перилами показалась голова, и в комнату впрыгнул один из тех людей, которых Хосе видел на берегу. Окинув равнодушным взглядом представившуюся его глазам картину, матрос молча остановился, ожидая приказаний своего начальника.
— Брось этот узел к окно, — проговорил дон Антонио, — Хуан подхватит его!
