В то время как опьяненный надеждой на скорую и богатую добычу Кучильо несся навстречу своей судьбе, его настигали четыре всадника, покинувшие лагерь мексиканцев: дон Эстебан, Педро Диас, Ороче и Бараха. Из всех авантюристов, участвовавших в экспедиции, де Аречиза особо отличал этих троих, как наиболее надежных и преданных. Лишь эти трое были посвящены в тайну предателя.
Дон Эстебан приказал остальным участникам экспедиции ожидать его возвращения не двигаясь с места. Он покинул лагерь под предлогом проведения рекогносцировки, тщательно скрывая от своих подчиненных, что они находятся почти у цели своего путешествия.
Однако прошло уже два часа со времени их отъезда из лагеря, а нигде не виднелось ни малейших следов беглеца. Благодаря быстроте своей лошади и темноте ночи, Кучильо оставался невидимым для своих преследователей, не обладавших зоркостью зрения индейцев. Несколько раз дон Эстебан собирался повернуть обратно, думая, что исчезновение Кучильо произошло не вследствие измены с его стороны, но Диас посоветовал продолжать преследование.
— Нет сомнения, — утверждал он, — что негодяй воспользовался нападением краснокожих, чтобы отправиться в Вальдорадо и захватить себе королевскую долю сокровищ, которой хватило бы нам на расплату с членами конгресса в Ариспе, надо непременно предотвратить подобное грабительство!
— Я не этого опасаюсь, — возразил с улыбкой дон Эстебан. — Если Кучильо не преувеличил мне богатств Вальдорадо, то их, вероятно, хватит на то, чтобы несколько раз подкупить всех сенаторов Ариспы. Меня охватывает какой-то необъяснимый страх, хотя я сознаю, что стою почти у цели нашего путешествия, ради которой я пожертвовал всем в жизни. Пустыня подобна морю: невозможно предвидеть всех опасностей, которые ожидают нас в ней, и что-то мне говорит, что меня подстерегает здесь какое-то несчастье. Этот авантюрист будет иметь роковое влияние на мою судьбу!
Дон Антонио замолчал и мрачно продолжал путь.
Совершенно другое настроение владело Барахой и Ороче; в глазах их клубился золотой туман, от которого у них кружилась голова.
— Пусть всю жизнь мне придется носить плащ, подобный вашему, сеньор Ороче, — говорил Бараха, — если я не прав в том, что Кучильо первейший негодяй в свете. Но я прощаю ему его преступления против нас, так как все-таки благодаря только ему одному мы достигнем Золотой долины, о богатствах которой я уже так много слышал!
Когда длинноволосый Ороче собирался отвечать с некоторой едкостью на замечание своего приятеля, задевшего его своей насмешкой, дон Эстебан остановился, а Диас сошел с лошади и, нагнувшись, поднял какой-то предмет. То был маленький кожаный кисет, который был тотчас всеми опознан как собственность Кучильо.
— Вот вам доказательство, сеньор! — воскликнул Диас. — Мы напали на след беглеца; он должен быть недалеко, и, как только рассветет, мы его наверняка догоним!
— В таком случае, клянусь, что расквитаюсь с ним за его измену, которая станет последней в его жизни! — проговорил дон Эстебан.
И всадники поскакали дальше уже с полной уверенностью на этот раз, что бандит недалеко и они вот-вот его настигнут.
Действительно, когда взошло солнце, то все участники этой драмы, помимо собственной воли, сошлись в отдаленной пустыне, среди дикой и величественной природы, куда привело их всех Провидение, дабы свершить над преступниками свой неумолимый суд.
VII. ПАРЛАМЕНТЕР
Прошло довольно много времени с тех пор, как четверо беглецов высадились на берег и уничтожили все следы своего оригинального плота, а на берегах Рио-Хилы продолжала царить прежняя тишина. Наконец Антилопа открыл глаза при первых слабых лучах рассвета. Несколько часов сна совершенно восстановили его силы и прогнали всякие следы усталости: индейцы отличаются удивительной выносливостью и не нуждаются в продолжительном отдыхе.
При свете догоравшего костра вестник увидел вождя, сидевшего по-прежнему неподвижно с таким же мрачным и непреклонным видом, как и накануне.
— Птицы начинают прославлять утро, и туман бежит стыдливо перед огненными ножами лучей солнца, — проговорил Антилопа на образном цветистом языке, свойственном индейцам и восточным народам. — Принесла ли вождю ночь какую-либо мудрую мысль относительно сделанного ему предложения? Что он решил сказать ожидающему его народу?
— Тому, кому не спится, ночь многое говорит, — ответил вождь, — всю ночь Черной Птице слышались стоны его жертв, терзаемых муками голода; он внимал всем внутренним голосам своих мыслей, но не слышал голоса воинов своего народа!
— Хорошо! Антилопа в точности передаст пославшим его слова великого вождя.
И, собираясь в путь, апач стал крепче стягивать ремень, служивший ему поясом, но Черная Птица попросил его помочь ему подняться на ноги. Вестник повиновался. Раненый вождь с трудом встал, преодолевая мучительную боль в плече, и оперся на руку поддерживающего его индейца.
— Посмотрим, что делают часовые, — проговорил вождь, и с помощью вестника медленными, но твердыми шагами направился вдоль берега, где виднелись еще потухающие костры.
Во второй половине ночи произошла смена караульных, многие из которых сейчас спали, завернувшись в бизоньи шкуры. Наверное, лишь один их предводитель не смыкал глаз всю ночь напролет. Дежурные часовые стояли на своих местах как бронзовые изваяния.
Первый часовой, к которому предводитель обратился с вопросом о том, как миновала ночь, отвечал:
— Река была все время так же тиха, как туман; хотя белые воины избегли огня, они не могли спастись вплавь: им потребовалось бы для этого искусство рыб, так как иначе мы услышали бы плеск воды!
Все остальные часовые ответили в том же роде.
— Хорошо! — произнес военачальник, в глазах которого сверкнуло злобное удовлетворение. Указывая вестнику на свое раздробленное плечо, он добавил: — Голос мести слишком громко говорит во мне, так что я не могу расслышать других голосов!
Этими словами Черная Птица вторично подтверждал свой отказ от предложения вестника, однако тот медлил с уходом: его глаза, казалось, хотели проникнуть сквозь густую пелену тумана, висевшего над рекой.
Временами усиливавшийся к рассвету ветер разрывал туман, который должен был исчезнуть при первых солнечных лучах. Но как ни напрягал индеец свое зрение, он нигде не мог различить островка, описанного Черной Птицей. Невольно в голове его мелькнуло подозрение, что бдительность часовых была обманута каким-нибудь непонятным образом, и эта мысль причинила ему тайную радость, которую он едва мог скрыть.
— Антилопа отправится в обратный путь только с восходом солнца! — проговорил он.
Мелькнувшая у него в уме догадка заставила его отложить отъезд. Между тем быстро светало; волны тумана заколыхались, как облака белой пыли, поднятой стадом бизонов. Затем показались первые косые лучи солнца и окрасили их сероватую пелену во все цвета радуги; под влиянием легкого ветерка последние остатки тумана быстро рассеялись в утренней атмосфере, но когда поверхность реки освободилась от туманного покрывала, Черная Птица испустил истошный вопль ярости и обманутого ожидания.
