Я отложила камеру в сторону и взяла обе руки Алекса.
Он нахмурился:
– Хорошо.
Затаив дыхание, я размышляла о словах, которые должна была сказать, и о том, как их сказать. Потом догадалась. Встала и подошла к шкафу, стоявшему у стены, открыла один из ящиков. Вытащила оттуда пачку фотографий и вернулась на диван. Я обернулась к Алексу, наши колени соприкоснулись. Я протянула ему фотографии.
Снимки шли не по порядку, но Алекс тщательно просмотрел их все, отобрав те, что показались очень похожими. Он взглянул на фото, изображавшее лежавшего на одеяле младенца, потом – на снимок, который я сделала всего несколько недель назад. И поднял глаза на меня.
– Она похожа на тебя.
– Да. Похожа.
Сощурившись, Алекс снова стал внимательно разглядывать фотографии.
– Ты – и Девон?
Я покачала головой:
– Нет. Я познакомилась с отцом Пиппы в баре, после того как порвала с Патриком. Этот парень утверждал, что на следующий день должен выйти в море. И, хотя я прекрасно понимала, что он вешает мне лапшу на уши, захотелось поверить ему, хотя бы на несколько часов. Это было… тяжелое время в моей жизни. Я нашла Девона и его спутника жизни через агентство по усыновлению. Они хотели ребенка, а я хотела помочь им.
– Даже не знаю, что сказать. – Алекс сложил все фотографии стопкой, но не вернул их мне.
Внутри у меня все упало, желудок сжало спазмом, и теперь съеденный ужин лежал там тяжелым камнем.
– Я просто хотела, чтобы ты знал.
– Она прелестна.
Я повернула голову, чтобы взглянуть на лежавшую на самом верху стопки фотографию, ту, где Пиппа кружилась, и платье развевалось вокруг ее фигурки.
– Да, прелестна. Но она – не моя дочь, Алекс. А я – не ее мать.
Алекс немного подвинулся на диване, и я наконец-то осмелилась поднять на него взгляд.
– Но у тебя есть ее фотографии.
– Девон и Стивен хотели, чтобы Пиппа знала меня. Они считают, что я должна знать ее. Но я – не ее мать. – Глотнув пересохшим горлом, я замерла в ожидании осуждения.
Алекс кивнул:
– Вот это – по-настоящему ценный подарок, который ты преподнесла им. А я подарил всего лишь какую-то камеру!
Я не смогла удержаться от смеха:
– Ага! Поверь, для меня это был лучший выбор.
Он улыбнулся и поцеловал меня.
– Спасибо, что рассказала.
– Я должна была сделать это. Мне не хотелось, чтобы ты узнал об этом позже, потому что тебе в любом случае стало бы об этом известно. Пиппа – не тайна всей моей жизни или что-то вроде того. И если когда-нибудь… ну, я имею в виду… это в конечном счете все равно выплыло бы наружу. То, что она – моя дочь, мой первый ребенок.
Что-то смягчилось в пристальном взгляде Алекса, в линии его рта. Поцелуй на этот раз был долгим – и снова каким-то другим. И, когда Алекс отстранился от меня, выражение его лица казалось более открытым, чем когда-либо прежде.
– Я рад, что ты рассказала мне.
Я глубоко вздохнула:
– Моей семье трудно было смириться с этим. Отец и его жена до сих пор старательно избегают темы ребенка. Один из моих братьев притворяется, что ничего не знает, у другого с женой – проблемы с зачатием, так что парни относятся к тому, что у меня есть дочь, достаточно спокойно. Но моя мать…
Алекс ждал, пока я продолжу, не подгоняя меня.
– Она ненавидит то, что я сделала. Просто ненавидит.
– Потому что ты отдала дочь?
– Ты думаешь, что женщина, которая сама усыновила ребенка, проявит понимание в этом вопросе? – Я покачала головой, все еще ощущая горечь грустных воспоминаний.
– Так что же произошло?
На самом деле произошло многое, но для того, чтобы поведать всю историю, нескольких минут мне бы не хватило. К тому же очень не хотелось вдаваться в детали этой тягостной истории.
– Она отреклась от меня на некоторое время. Теперь просто отказывается говорить об этом. Но мы с матерью уже не близки, как было раньше.
– Мне очень жаль, Оливия.
– Мы отдалились не только из-за этого. Есть еще все эти правоверные условности, ортодоксальный иудаизм. С тех пор как мама стала строго следовать предписаниям религии, в ее жизни почти не осталось места для меня.
– Фигово.
– Да. Именно так.
– Я рад, что ты рассказала мне. – Алекс помедлил. – Для тебя это имеет значение?
– Что именно?
– Что я – не еврей.
Я залилась долгим, громким смехом:
– Боже, нет. С чего ты это взял?
Он коснулся моей цепочки кончиком пальца:
– Тебе идет. А я думал, что свечи, пепперони…
– Я к этому привыкла. – Вдруг подумалось о маме с ее строгой моралью и покрытой головой. В памяти всплыло, как она настаивала на том, чтобы я стояла рядом с ней и молилась. Я вспомнила, как мать выбросила пластмассовую тарелку, которая была моей с младенчества, потому что ту невозможно было сделать кошерной. И на кухне, и в жизни мамы отныне не было места для всего, что нельзя было превратить в кошерное. – Алекс, я не жду, что ты будешь следовать всему, во что я верю. Если я, конечно, хоть во что-то да верю, я в этом сильно сомневаюсь.
– Я просто хотел узнать, имеет ли значение, что я – другой, только и всего.
Я взяла его за руку, наши пальцы переплелись. Я коснулась их: его пальцы, мои, снова его, мои…
– Мы всегда будем разными.
Он поцеловал наши сцепленные пальцы:
– Для меня это тоже не имеет значения.
Наши губы слились в поцелуе, не пылком, но, разумеется, по-прежнему новом, непохожем на остальные и интригующем настолько, что каждый раз, когда мы целовались, я невольно начинала подумывать затащить Алекса в постель.
Я положила голову ему на плечо:
– Я так хочу…
– Чего?
– Чтобы я была… какой-то одной, принадлежала к одной вере и культуре. Однородной. Той или иной.
Алекс погладил меня по волосам, потеребив локоны:
– Никто не однороден, Оливия.
Я тихо прыснула:
– Точно.
– Я не шучу.
Я игралась с кнопкой на его рубашке. Ковбойский шик никогда не впечатлял меня, так почему же рубашка Алекса в стиле вестерн настолько очаровывала? Мысленно я фотографировала его – низко сдвинутая на глаза ковбойская шляпа, сапоги, немного развязная, самодовольная манера держаться. Я могла представить его во множестве самых разных образов. Это не делало их правдивыми – они соответствовали действительности не более, чем мои представления о самой себе как о католичке, иудейке или белой. Или черной.
