Все куда-то отступило, остался только он. И он означал ликование, радость, удовольствие, забытье, вечность. Это был секс, но в нем было чувство близости – опасное чувство, от которого я пыталась отгородиться, но отказать себе испытать его не могла.
Когда наступил оргазм, я произнесла его имя. Всхлипнув, я вздохнула и на выдохе снова произнесла его имя. Он прижал руку к пульсирующему от оргазма треугольнику между бедер и держал ее так, пока удовольствие заполняло мое тело, подобно водному потоку.
– Что в тебе есть такого? – прошептал он мне на ухо, пока мое тело продолжало сотрясаться. – Я никак не могу тобой насытиться.
Дыхание словно застряло у меня в горле. Слов не было. Как и ответа на его вопрос. Я сама этого не понимала. Это вызывало страх. Впрочем, я ведь боюсь кататься на американских горках, но это меня не останавливает.
Новые привычки приобретаются так же легко, как тяжело расстаются со старыми. Дэн понемногу становился привычкой. Образно выражаясь, сантиметр за сантиметром. Если мы не встречались, то общались по телефону. Он слал мне днем смешные эсэмэски и электронные письма, а поздней ночью присылал мгновенные сообщения похотливого, но не обидного содержания, читая которые я и смеялась, и вздыхала.
Секс был фантастический – разнообразный, необузданный. Неторопливый и волнующий – я одновременно его и ждала, и боялась. Я сказала ему, что готова зайти далеко, пока он будет со мной, но, наверное, это была бравада. Но Дэн и правда открыл для меня нечто новое, то, чего раньше я себе не позволяла. Так произошло просто потому, что он сумел заставить меня захотеть это новое испытать. Я сказала ему мое настоящее имя. Я отдала ему свое тело. Но я не могла отдать ему всю себя. Кое-что я продолжала держать при себе, и, если он и чувствовал мою сдержанность, как и то, что я продолжала от него что-то утаивать, он не настаивал на том, чтобы я это раскрыла.
Я всегда ездила к нему и никогда не приглашала к себе. Мне не хотелось объяснять, почему у меня такая простая мебель, почему в моем доме все отделано в скучной цветовой гамме или почему у меня нет семейных фотографий. Мне не хотелось рисковать и позволить ему услышать сообщения матери. Мне не хотелось впускать его в свой внутренний мир больше, чем я уже это сделала.
Пока Дэн не настаивал, я его не чуждалась. Так мы и продолжали общаться, наслаждаясь царившей между нами приятной атмосферой, и я стала притворяться, что на самом деле все не так уж и важно, как можно подумать. Так прошли три недели или около того, в течение которых он столь ненавязчиво вошел в мою жизнь, что я даже стала жалеть о том, что не могу забыть своей прежней жизни.
Я все помнила. Бывали дни, когда я думала, что так лучше, но бывали дни, когда я думала наоборот, но каждый раз, когда я решала просто перестать отвечать на его звонки, он что-нибудь говорил или делал, что-то доказывающее мне глупость подобного поведения.
Весну сменило лето, и теперь я возвращалась домой, когда на улице все еще было светло, поэтому в один из дней я заметила мусорные мешки, разбросанные у дома Гевина. Когда я вставила ключ в замок, дверь Осли распахнулась, и из нее вывалился Гевин.
На нем были все те же черные великоватые джинсы, серая рубашка поло, в которых я привыкла его видеть, но уже без просторного свитера с капюшоном. Он использовал один мешок в качестве прикрытия, присев рядом с ним.
Я совсем не хотела глазеть. Какая бы семейная драма ни разворачивалась по соседству, я к ней не имела никакого отношения. Семейные дела – внутренние дела. Однако и мой взгляд, и мой упрямый замок воспротивились подобному равнодушию.
– Я тебе уже говорила! Либо убирай за собой свои вещи, либо все выброшу в мусор! – В дверях возникла миссис Осли. – Черт возьми, Гевин, я вкалываю целый день. Неужели лишь для того, чтобы вернуться в свинарник?
– Тебя никто не просит заходить ко мне в комнату!
С другой стороны от моего дома жила миссис Пиз – наши дома разделял небольшой промежуток. Я видела, как ее дверь приоткрылась и она выглянула наружу.
Миссис Пиз жила здесь уже сорок лет. Она поддерживала дом в относительно хорошем состоянии и содержала его в чистоте. Мусор она выносила к тротуару в дни, когда его увозили. А иногда в окне ее дома я видела кошку. Сама она мне никогда не докучала. Наши глаза встретились в щелке ее приоткрытой двери.
Миссис Осли увидела меня. Затем она снова взглянула на Гевина. Я подумала, что, может быть, ей неловко оттого, что я стала свидетельницей того, как она потеряла терпение, но, когда она подняла бокал ко рту, я поняла, почему она продолжила, словно меня не было вовсе.
– Сегодня к нам придет Дэннис, и я не хочу, чтобы он видел этот бардак. Наведи у себя порядок.
Я не была пьяна, как миссис Осли, и потому почувствовала себя неловко. Гевин встал и убрал упавшую на глаза прядь волос.
– Но никто не просит вас соваться ко мне в комнату! – дрожащим голосом выкрикнул он.
– Но твоя комната находится в моем доме!
Наконец ключ согласился войти в скважину, а я поклялась себе смазать замок маслом, чтобы не допустить повторения сцены, подобной этой. Когда я закрыла дверь, мой желудок вдруг взбунтовался, хотя на это не было никаких объективных причин. Порядок в комнате – причина вечных распрей между родителями и их детьми-подростками. Насколько я могла судить, она не приложила к Гевину руку в качестве более весомого аргумента, чем слова. Не было никаких причин, чтобы от произошедшей на моих глазах сцены у меня задрожали руки. За исключением бокала в ее руках и чуть заплетающегося языка. Или того, как повел себя Гевин. Как он съежился, а затем и присел, словно защищая раздутый пластиковый мешок для мусора.
Не все, кто пьет, алкоголики. И даже не все алкоголики, кто, напиваясь, вопит и отвратительно обращается со своими детьми. Кому-то даже не нужен алкоголь, чтобы дать волю своему поганому языку. Может быть, миссис Осли принадлежала как раз к последнему типу людей.
В любом случае это было не мое дело. У нее было право требовать от сына, чтобы считался с ее порядками в доме, тем более что многих подростков действительно можно назвать безалаберными. Она имела право требовать от своего сына подчинения.
Несмотря на эти уговоры, мои мысли упорно продолжали возвращаться к бокалу в ее руке и тому, как Гевин ссутулился, хотя и был на добрых три дюйма выше ее ростом.
Это не мое дело, меня это не касается. Насколько я могла судить, она его не била. И даже если про царапины кота на руке Гевин солгал, вряд ли их нанесла ему его мать. Матери, может, и выпивают, но что-то мне не верится, что они хватают бритвенные лезвия и наносят на руки сыновей ровные, почти параллельные порезы. Дети наносят их себе сами. Вопрос в том, почему они это делают.
Но это меня не касается.
Гевин, конечно, хороший мальчик, готовый прийти на помощь. Но он не мой ребенок.
Я поднялась на второй этаж, стянула с себя одежду и бросила ее в корзину для грязного белья, только тогда заметив, что она уже переполнена. Как же сильно изменился распорядок моей жизни. Прошло уже несколько дней, прежде чем я подумала о необходимости стирки. Да и про пылесос забыла. Посудомоечная машина также стояла полной. Если мне было необходимо напоминание о том, что Дэн стал отнимать у меня значительную часть времени, то ничто не могло сделать это лучше, чем заброшенные домашние дела.
