К тому времени, когда все вышли из церкви и направились к машинам, чтобы последовать на кладбище, у меня затекли спина и ноги, а лицо болело от попытки сохранить одновременно и скорбное выражение, и улыбку на губах. От напряжения у меня разболелась не только голова. Боль перекинулась и на шею, и на верхнюю часть спины, свернувшись узлом между лопаток.
– Я взяла для нас машину напрокат, – натянуто произнесла моя мать. – Раз уж я знала, что ты на своей не приедешь.
– Я с радостью поведу машину, миссис Каванаг.
Это были первые слова Дэна, обращенные к моей матери, а я напряглась, ожидая, что сейчас-то она его как следует отбреет.
Но я забыла, что она достигла мастерства во многом. Например, в искусстве убаюкивания своей жертвы, убеждая ее в том, какая она белая и пушистая.
– Благодарю вас, мистер?…
– Стюарт.
– Мистер Стюарт, – произнесла она, царственно задирая подбородок и выражая таким образом степень своего унижения: как же, ведь ее вынудили спросить!
Машина, которую мать взяла напрокат, была большой, черной и вызывающей. В другой раз я бы закатила глаза, но сейчас была рада, что она снова поддалась своей претенциозности. Большая машина означала много места. В ней могли бы с комфортом уместиться пять человек, но заняты были только три сиденья. Двое тех, кто мог бы занимать эти места, отсутствовали.
– Ну, что вы думаете о мессе, мистер Стюарт? – начала моя мать без всякого предисловия.
– Хорошая месса, – дипломатично ответил Дэн.
– Я заметила, что вы не молились, – продолжала она.
Я простонала:
– Мама, бога ради…
– Буду очень тебе признательна, – резко оборвала она меня, стукнув костяшками пальцев по колену, – если ты последишь за своей речью.
Весьма ценное замечание от женщины, если вспомнить, как однажды, стоя на пороге моей комнаты, она заявила: «Ты никчемная сучонка, чей прогнивший лживый язык закишит опарышами, которые и составят тебе компанию по дороге в ад».
В моих глазах сверкнули молнии, но Дэн, судя по всему, остался равнодушен к ее словам.
– Так и есть, ведь я не католик. Я подумал, что ничего страшного в этом не будет, потому что пошел в церковь ради Элли.
Мать фыркнула, откинувшись на спинку дорогого кожаного сиденья.
– Тогда кто вы? Лютеранин? Методист? Только не говорите мне, что вы из евангелистов.
– Нет. – Дэн с легкой улыбкой покачал головой. – Вообще-то я еврей.
Впервые в жизни моя мать не нашлась что ответить. У меня самой челюсть отвисла, но я быстро вернула ее на место. Он посмотрел на нас обеих сияющими глазами, в которых вспыхивали озорные искорки.
– Понятно, – наконец сказала моя мать, хотя еще вопрос, что ей было понятно. В чем я была уверена, так это в том, что до Дэна в ее жизни евреев не было. Мне даже стало интересно, почему она не велит ему убрать волосы и показать ей рожки.
Дэн встретился со мной взглядом, его рот изогнулся в слабой улыбке. Он пожал плечами, я повторила его жест. Новость заклеила рот моей матери до кладбища. Людей у могилы собралось немного, но меня это устраивало – меньше придется пережить объятий, меньше рукопожатий.
Мы выбрались из дорогой машины на маленький травяной холмик, и у меня внутри все сжалось. Теперь уже я зависла над бездной, а Дэну пришлось превратиться в канат. Мать гордо несла свою особу по короткой гравийной дорожке, направляясь к куче земли и открытой могиле, ожидавшей ее одобрения, в то время как я вцепилась в руку Дэна с такой силой, что ногти впились ему к кожу, а сама отвернулась.
– Розы, – проскрежетала я.
Дэн взглянул вниз с холма и встал между могилой и мной.
– Она не знает, что у тебя на них аллергия?
Я и забыла, что солгала ему. В самом деле, какая разница: одной ложью больше, одной меньше?
– Она знает.
Дэн положил ладони мне чуть ниже плеч и несильно погладил.
– Ну, тогда мы не пойдем.
– Мне нужно быть там. Служба по отцу. Мать будет меня ждать…
Я бормотала и остановиться не могла. Дэн сказал «шшшш», прекращая меня гладить. Я взглянула на него.
– Элли, ты не должна делать то, что тебе не нравится.
Я сделала глубокий, пресекающийся вдох. Солнечные лучи лежали на его лице, высвечивая веснушки и морщинки вокруг глаз. В ярком свете солнца в его сине-зеленых глазах можно было видеть золотые крапинки.
– Мы можем послушать отсюда, – продолжил он. – Не нужно тебе туда спускаться, если не хочешь.
Дэн был прав, но главное, он остался стоять. Я снова что-то залепетала насчет долга, уважения, чести, что меня ждут. Дэн меня выслушал, но не сдвинулся с места, не позволяя мне последовать за матерью, чтобы присутствовать на службе, которая началась без меня.
– Не нужно тебе туда идти, – настаивал Дэн. Он погладил мои волосы. – Стой здесь. Все хорошо.
Ничего подобного. Ничего хорошего в этом не было. Это было неправильно, и я знала, что если не сейчас, то потом мне придется заплатить за свою трусость.
Я знала, что за трусость всегда приходится расплачиваться.
Родственников у меня много, и среди них много шумных. Кроме того, они редко горюют, возможно потому, что чаще всего пьяны. Алкоголь выступает связующим звеном между ирландцами-весельчаками – моими дядюшками и тетушками со стороны отца – и сентиментальными итальянцами со стороны матери. У меня живы бабушки и дедушки и имеется куча кузенов, болыпинство из которых состоят в браке и у некоторых уже есть дети. Я не виделась с ними в течение нескольких лет, хотя многие продолжают жить недалеко от города, где живет моя мать. Возможно, они встречались с ней, а значит, видели и отца в его кресле-берлоге в доме, где давно ничего не менялось, гораздо чаще меня.
Сейчас это кресло пустовало и выглядело заброшенным. На него так никто и не сел, хотя в доме задниц собралось больше, чем мест, куда эти задницы можно было приземлить.
– Ну прямо священное место, – пробормотала я, стоя у стены. Я действительно не обошла своим вниманием алкоголь, хотя выпила всего один бокал вина – напиток, который не вызывал у моих ирландских родственников ничего, кроме презрения, и которому воспевала оды родня со стороны матери. – Весь этот дом – долбаная гробница.
За исключением моей матери, которая была слишком увлечена ролью скорбящей вдовы, чтобы отвлекаться на такой пустяк, все приветствовали Дэна с распростертыми объятиями. Он пожимал руки и переносил добродушные тычки под ребра с таким апломбом, что это вызвало у меня зависть. Все старые дамы волновались, когда он начинал с ними галантно флиртовать, поднося напитки и тарелки с закусками.
Он прислонился к стене рядом со мной.
– У тебя милые родственники, как мне кажется.
