В общем, попытка суицида оказалась непродуманной. Мать кричала на меня все время, пока тащила за собой к кухне, где перевязала мое запястье чайным полотенцем. Ковер на лестнице не подлежал восстановлению, так же как и мой коврик в спальне – мать его выкинула. Остаток недели я в школу не ходила, и об этом инциденте никому не было сказано ни слова. Она не принуждала меня молчать об этом. Я сама молчала.
Единственный человек, который захотел узнать, что толкнуло меня на этот поступок, был Эндрю. Он зашел ко мне в спальню, сел на постель и прижался губами к проступившему сквозь белую ткань пятнышку крови.
– Почему, Элла? Почему ты это сделала? Это из-за меня?
Я сказала «да», и он заплакал. Я стала утешать своего возлюбленного брата – он был такой несчастный. Еще я ему завидовала. Его слезам, так как сама уже несколько лет плакать не могла. Он спрятал лицо на моей шее. Его рыдания сотрясали нас обоих, кровать, которую он сотрясал и прежде, но по другим причинам. Я гладила его волосы до тех пор, пока он не сделал попытки меня поцеловать.
И тогда я сказала «нет».
– Нет? – повторил он, и в его голосе мне послышался звук разбитого стекла. – Ты меня не любишь?
– Нет, Эндрю. Я тебя не люблю.
Я подумала, что сейчас он сделает мне больно. Он делал мне больно и раньше, хотя я никогда не оказывала ему сопротивления. Он любил дергать меня за волосы, сильно сжимать запястья, щипать.
Я не шелохнулась. Я ждала.
– Нет? – снова переспросил он.
– Нет.
Эндрю встал, вышел из моей спальни. Я подумала, что вот теперь все кончено. Но ошиблась.
Я проснулась от крика матери. Он раздавался из кухни. Чад сгорбился, прячась от ее ударов. На столе были разложены его журналы «Ковбой», «Бычара», «Жеребец». Она свернула один из них и колошматила его, словно нашкодившего щенка.
Эндрю сидел за столом, скрестив руки. Он молчал. Он ничего не делал. Просто сидел, смотрел и слушал, как мать обзывает Чада. Слышать эти слова было ужасно, и я подумала, как они не жгут ей язык. Когда я вошла, Эндрю перевел взгляд на меня, но в его глаза была пустота. Абсолютная пустота.
В ту ночь Чад убежал из дома. Несколько дней он жил на улице, прежде чем нашел убежище в доме дяди Джона, брата матери. Тот никогда не был женат и жил один. Он взял Чада к себе, одевал его, кормил, записал в школу, заботился о нем. Дядя Джон любил племянника и научил его, что нет ничего постыдного в том, чтобы быть самим собой. Думаю, он сохранил моему брату жизнь.
До этого я считала, что мой мир уже распался, но я ошиблась и в этом. Чада не было. Отец пил не просыхая. Мать превратилась в злобную ведьму.
В тот день, когда я вернулась домой, на мне еще была повязка. В доме стояла тишина. Отец еще не возвратился с работы. Матери тоже не было – возможно, она выбирала новый ковер взамен того, который я испортила. Я поднялась по лестнице, не наступая на побуревшие пятна, положила руку на ручку своей двери и тут услышала глухой звук.
Словно в замедленной съемке фильма ужасов я повернула голову в сторону двери ванной комнаты в конце коридора. В доме я была не одна. Послышался еще один глухой удар, и, невзирая на то, что все во мне протестовало против этого, я зашла в ванную.
Эндрю нанес себе более глубокие порезы на обоих запястьях. Они выглядели страшнее моих порезов. Кровь заляпала стены, потолок, края ванны. Она собралась на полу лужицей. Свежий, тошнотворный запах крови заставил меня поднести руку ко рту.
Он лежал в ванне с водой, чтобы усилить кровотечение, полностью одетый. Должно быть, лег туда после того, как порезал себя. На плитках блестела бритва.
Эндрю открыл глаза, когда я появилась в дверях, и произнес мое имя. Я не думала, что просто пришла к нему. Я заскользила по крови, опустилась на колени, разбинтовала рану, которую нанесла себе за неделю до этого, и она снова открылась. Я взяла его руку, и мои пальцы тут же оказались вымазанными его кровью, образовав розы на моей коже и белой блузке. Его рука была холодной, хотя от воды в ванне все еще шел пар.
Он был еще жив, когда я нашла его, но я не стала звать на помощь. Заглянула в его глаза, но они были пусты. Я сидела рядом с братом и держала его за руку, пока кровь текла из его тела. Пока он не умер.
Все это я рассказала Дэну. Потом много чего еще произошло. Я уехала поступать в колледж. Повстречалась с Мэтью. Я смогла полюбить и заниматься любовью. Я узнала, что траханье и выпивка может заменить подсчет. И я научилась быть осторожной и не доверять людям сразу все свои тайны.
И после всего этого я встретилась с ним.
Дэн молчал во время моего повествования. Чувствуя, что иногда мне становится тяжело говорить, он ободряюще гладил меня по спине или сжимал мою руку в своей руке.
Закончив, я сделала один глубокий вдох, затем второй и взглянула на него. У меня было такое чувство, что я только что скинула со своих плеч непомерную тяжесть. Мне сразу стало легко. Я чувствовала себя изнеможенной, немножко оцепенелой, но обновленной. Чистой.
– Больше добавить нечего, – сказала я. – Все так и было.
Я еще никому не рассказывала всех подробностей. Мой рассказ был максимумом, на что я была способна.
Дэн молчал еще некоторое время. Затем просто сказал:
– Можно я тебя обниму?
Когда я кивнула, он заключил меня в объятия, и мы еще несколько минут сидели молча. Его дыхание развевало мне волосы, он касался их губами. Я старалась, чтобы мы дышали в унисон. Вдох-выдох.
Я положила руку ему на грудь, чувствуя, как бьется его сердце – его сильный, ровный стук успокаивал, как и руки на моей спине.
Я поцеловала его, и он принял мой поцелуй. Позволил мне вести. Под давлением моих губ он открыл рот, впуская мой язык, чтобы я могла вспомнить его вкус. Взяв его руки, я положила их себе на грудь, расстегнула его рубашку и провела костяшками пальцев по его волнистым светлым волосам.
Он прошептал мне в рот мое имя и затеребил мой сосок. Тот напрягся, стал болезненно чувствительным, а Дэн другой рукой подхватил меня под ягодицы и притянул к себе. Его язык ласкал мой язык, наши губы впитывали вкус друг друга.
Я встала, взяла его за руку, потянула за собой в спальню. Сдернула покрывало, и Дэн уложил меня на хрустящие белые простыни. Он снял с себя рубашку, и волосы у него на голове стали похожи на ершик. Дэн наклонился, чтобы поцеловать меня, а я принялась расстегивать его ремень, затем пуговицы, молнию, спустила пояс его джинсов и резинку боксерских трусов.
Дэн разделся быстрее меня, пока я возилась со своими пуговицами, застежками и крючками. Обнаженный, он снова склонился надо мной и стал расстегивать оставшиеся пуговицы моей блузки, целуя каждый обнажавшийся участок кожи.
Потом он распахнул края блузки и провел пальцем по бюстгальтеру. Свои движения он сопровождал взглядом, то и дело поднимая глаза на меня. Я остро чувствовала крепнувшую между нами связь. Мы исследовали друг друга и восхищалась друг другом не по отдельности, но вместе.
