— Давай же восполним теперь все, что мы пропустили, пророчествами наших будущих поцелуев, — сказала я.
И мы снова слились в едином бесконечном объятии.
Мы с Алкеем принадлежали к одному роду. Мы с ним были так похожи — тщеславные, чувственные, жаждущие, чтобы все восторгались нашим умом. Мы никогда не раскрывались полностью. Одного возлюбленного нам было мало. Нужно, чтобы всегда ждал и другой.
— Так значит, ты теперь вдова, Сапфо. Ты выйдешь за меня замуж? Или доставить тебя назад к твоему одурманенному любовью фараону?
— Одного брака на жизнь более чем достаточно. Надеюсь, больше никогда не сделаю этого. Можно, я буду держать тебя в любовниках?
— А как насчет фараона?
— Пусть он заплатит по счетам. Это фараоны умеют делать.
Мы плыли на большом египетском корабле и днем и ночью занимались любовью, словно были самыми новоиспеченными из всех новоиспеченных любовников. Мы сочиняли песни друг для друга — все они утрачены. Мы с жадностью пожирали тела друг друга. Нубийцы тем временем гребли на восток в направлении Египта, а Эзоп в каюте капитана неустанно записывал на папирус свои притчи. Кентавры тоже были на борту, потому что Эзоп поклялся доставить их на остров амазонок. Но, несмотря на все это, для нас с Алкеем на корабле словно никого и не было.
Нет ничего слаще, чем плыть на корабле с тем, кого любишь больше всего на свете. Ты обитаешь в собственном мирке, созданном только для твоей любви. Алкей рассказывал мне о дворе Алиатта и бесконечном ожидании приема у оракула в Дельфах. Я рассказывала Алкею о моем замужестве, о рождении Клеиды, о моих приключениях с Киром, Праксиноей, Пентесилеей и Антиопой.
Я не уверена, что Алкей верил мне, когда я рассказывала об амазонках и Пегасе, о царстве мертвых и последовавшей за этим несостоявшейся утопии. Он насмешливо смотрел на меня, словно я все это выдумала. Но мне уже было все равно. Я потерялась в сладостной любви, и у меня не было сил спорить с ним. Страсть — особая страна, а мы были в ней царем и царицей.
По вечерам Эзоп рассказывал свои притчи на палубе, к немалой потехе моряков. Каждая притча завершалась нравоучительной моралью. Если бы только жизнь была такой простой.
Если бы влюбленные могли жить вечно в земле желания, жизнь была бы легкой и счастливой. Но желание, будучи утоленным, освобождает пространство для других вещей. Мне страстно хотелось увидеть дочь, мой золотой цветочек, мою дорогую Клеиду. Я сказала Алкею, что мы должны вернуться на Лесбос, чего бы нам это ни стоило.
— В Египте мы важные персоны, — сказал он. — А на Лесбосе — изгнанники. С какой стати нам возвращаться туда?
— Чтобы я могла увидеть моего ребенка, — сказала я.
Это его не убедило.
— А если Питтак казнит нас, это принесет какую-нибудь пользу твоему ребенку?
— Я уверена — Питтак проявит благоразумие.
— Как мало ты его знаешь, — возразил Алкей. — Мы не можем вернуться на Лесбос, пока Питтак жив.
Мы направлялись в Египет, и спорить тут было нечего.
Конечно, мы должны были зайти на остров амазонок — Алкей согласился на это, потому что не верил в его существование. Эзоп каким-то образом убедил Хирона, что амазонки — его естественные союзницы, а Хирон, который отчаянно искал самок для своего племени, был готов прибегнуть к этому радикальному способу избавления их земли от бесплодия.
Сам Хирон взял себе в невесты Аттиду и Гонгилу, и другие кентавры тоже горели желанием обзавестись невестами. Они вышагивал по палубе, пока Хирон кувыркался внизу со своими девами.
— Если ты не вернешься на Лесбос, — сказала я, — я сбегу на остров амазонок и оттуда как-нибудь доберусь до дома.
Но Алкея — возможно, потому, что он не верил в этот остров, — эта угроза вовсе не встревожила.
Моя тоска по Клеиде стала червем в золотом яблоке нашей любви. Я хотела, чтобы Алкей желал увидеть Клеиду с такой же силой, что и я. Ничто другое меня не устраивало. Я собиралась сказать Алкею, что Клеила — его дочь, и выжидала подходящего момента для этого откровения. Я хотела, чтобы обстановка была идеальной. Может быть, я боялась, что Алкей по какой-то причине отвергнет меня и Клеиду, когда все узнает? Может быть, я боялась, что он не будет таким отцом, каким был мой отец? Может быть, я все еще хотела быть «маленьким вихрем» моего детства? Столько воспоминаний протекает между любовниками. Так много времени проходит в нашей жизни. И так мало. Не успеешь глазом моргнуть (глазом Хора!), как пролетели годы от детства до зрелости.
— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, — сказал Алкей, гладя мою щеку, мою грудь, мои бедра. — Я хочу вечно наслаждаться тобой. Если бы мы могли уплыть на наш остров и до конца дней не видеть никого, кроме друг друга. Вот чего бы я хотел.
— Я тоже хочу этого, — сказала я.
Но думала о Клеиде.
По ночам я лежала без сна рядом с Алкеем и тосковала по Клеиде. Я всегда видела ее в религиозной процессии с бусами из винных ягод на шее. Я видела, как она ткет хитоны для Афины. Я видела, как она идет с корзинкой на голове — корзинкой, наполненной предметами, священными для Афродиты.
Беда была в том, что я не знала, жива она или мертва. Я даже не знала, смогла ли моя мать добраться из Сиракуз до Лесбоса. Не знала я и о моей матери — жива она или мертва. Не знала, при власти ли все еще Питтак. Если моя дочь жива, теперь она уже должна быть взрослой женщиной. А если она умерла? Это было немыслимо.
— Сапфо, — говорил Алкей, — мы можем иметь других детей. Что ты так держишься за Клеиду — роди еще ребенка.
Его слова ранили меня сильнее, чем если бы он молчал. Он не мог понять моей тоски. И я опять не сказала ему, что Клеида — его дочь. Я все медлила, а подходящий момент так и не подворачивался.
Все те годы, что я томилась по Алкею, я думала о нем как о моем двойнике, близнеце, единственной душе, находящей отклик в моем сердце. То, что он не понимал меня, было мучительно. Я хотела сказать ему, что Клеида — его дочь, не только моя, но что-то мешало мне это сделать. Я хотела, чтобы он любил ее без доказательств отцовства — чтобы он любил ее просто потому, что ее люблю я. Это было своеобразным испытанием. Но зачем мне нужно было испытывать его? Может быть, я хотела, чтобы он сам догадался? Может быть, я хотела, чтобы он догадался, что у меня на душе? Ведь он наверняка догадался, что Керкил был старым пьяницей и импотентом и не мог иметь детей! Я хотела, чтобы он понял это без слов. Это было безусловным доказательством любви, которое я хотела получить.
Потом уже я спрашивала себя, зачем мы позволили стольким недомолвкам возникнуть между нами. Ведь у нас было столько способов утешить друг друга и построить любовь на надежной основе. Почему я все время откладывала: не говорила ему, что Клеида — его дочь? Почему я так и не сказала, как претит мне его намерение доставить меня к фараону? Яне знаю ответа на эти вопросы.
