Кажется, я уже слышала это раньше.
— Питтак, каких песен ты ждешь от меня?
— Песен о моей победе в войне — вот каких!
— А если я и дальше буду петь о любви?
— Боюсь, тогда мне придется снова отправить тебя в изгнание — тебя и твоих дев.
Разговор с Клеидой был ничуть не лучше. Я начинала понимать, что моя слава смущает ее. Когда цитировали строки из моих песен, ее лицо покрывалось краской стыда.
— Жаль, что ты не пишешь других песен, мама… А еще лучше, стала бы ты просто бабушкой. Ты нужна Гектору. Зачем тебе вообще нужно сочинять эти твои песни?
И я попыталась стать хорошей бабушкой. Я оставалась в доме дочери, старалась быть полезной, не обижать ее… Но она вдруг взрывалась:
— Все мое детство надо мной издевались — называли твоим «золотым цветочком»! Куда бы я ни пришла, твои слова опережали меня. Как я это ненавидела! Я ненавидела тебя!
Чем дольше я проводила времени с Клеидой, тем печальнее становилась. Я любила ее всем сердцем, но моя любовь смущала ее. Мир изменился. Любовь, которую предлагала ей я, вышла из моды.
Она взрывалась, а я извинялась перед ней. Потом мы обе плакали, обнимались, обещали вечно любить друг дружку. Она была так похожа на Алкея, что стоило мне только увидеть ее, как я начинала тосковать по нему. Я возвращалась в Эрес к моим ученицам с тяжелым сердцем. Клеида была единственным человеком, чье понимание было мне так нужно. Были времена, когда я искала любви моей матери, теперь я искала любви дочери. Но эта любовь ускользала от меня.
Я металась между Митиленой и Эресом, мечтая найти понимание дочери. Находиться вдали от нее было мучительно, а рядом с ней — еще мучительнее.
Мы были такие разные. Она была красавица, умела манипулировать мужчинами, заставляя их делать то, что ей нужно. Стоило ей тряхнуть локонами и улыбнуться — и она добивалась желаемого. Я всегда завоевывала любовь своими песнями, яростным напором и сдерживаемой чувственностью. Но теперь мои песни попали под подозрение, а вместе с ними — и чувственность. Это были две стороны одной монеты, две стороны Афродиты, а теперь все это оказалось под запретом!
Мои ученицы старались меня утешить. Я в отчаянии укладывалась в постель, а они выманивали меня оттуда.
— Сапфо, если ты не встанешь и не позволишь нам посмотреть на тебя, я тебя больше никогда не буду любить.
Это сказала Аттида (я использовала ее фразу в песне). Она уговаривала меня пройтись с нею и Анакторией по Митилене — «как мать в окружении дочерей». Иногда мы отправлялись на такую прогулку, и люди останавливались и смотрели на нас. Они подбегали ко мне, говорили о моих песнях, как те повлияли на них, о возлюбленных, которых они соблазнили моими словами, о том, как они пели своим дочерям мою песню, посвященную Клеиде.
— Ну, ты видишь, Сапфо, — говорила Анактория, — люди все еще любят тебя. Они помнят наизусть твои строки. Вот оно — истинное признание гениальности, а не критика тирана. Ты пишешь для людей, Сапфо, а не для своей дочери или Питтака.
Но ее слова лишь отчасти утешали меня.
Аттида за то время, что была с нами, из неуклюжей девочки с лицом обезьянки и копной растрепанных волос превратилась в красивую молодую женщину. Она научилась слагать песни и петь их. Научилась угождать слушателям. И я гордилась ею. Она стала моим утешением после смерти Тимады. Но только-только благодаря ей раны в моем сердце начали затягиваться, только-только я стала меньше страдать из-за холодности Клеиды, как Аттида оставила меня ради другого учителя — моей соперницы по имени Андромеда — и отказалась от всего, чему я ее учила.
Андромеда в ее вульгарных одеяниях испепелила твое сердце!
Андромеда забросила любовные стихи и стала сочинять политические песни в угоду Питтаку. Аттида, уйдя от меня к Андромеде, тоже начала распространять грязные слухи обо мне. Поначалу я думала, она делает это из-за того, что ей невыносимо было делить меня с другими девушками — она была ревнива, как и моя собственная дочь. Но понемногу я стала понимать, что она переметнулась к Андромеде, ведомая одним только честолюбием. Она поняла, что мои песни не вызывают восторга у тирана, и решила подстроить свой парус под более благоприятный ветер. Андромеду приглашали на все патриотические празднества, а меня нет. Песни Андромеды были в моде, а мои нет. Андромеда удостаивалась почестей и наград, а я нет. И никого не волновало, что у Андромеды нет таланта. Она отражала вульгарные нравы вульгарного времени. Да, люди меня любили, но власти объявили устаревшей. Люди пели мои песни, но потихоньку — у себя дома. Аттида оценила обстановку и убежала к Андромеде.
Мужчины могут переломать тебе кости, а девушки ломают сердца. Вот что я поняла. Женская исступленность свойственна не только амазонкам.
Тимада любила меня искренне, но Тимада умерла. Анактория была помолвлена и собиралась в скором времени меня покинуть. Когда я видела, как она болтает, смеется и флиртует со своим суженым, сердце переворачивалось у меня в груди.
Мужчина, что рядом с тобой,
Счастлив, как боги, —
Он слушает твой мелодичный голос,
Твой веселый смех,
А мое сердце обливается кровью
В груди.
Стоит мне взглянуть на тебя —
И мой язык немеет.
Я лишаюсь дара речи.
Коварный огонек
Крадется под моей кожей.
Мои глаза слепы.
В моих ушах шум.
Пот течет с меня.
Дрожь охватывает все мое тело.
Я зеленее травы,
И мне кажется,
Я в шаге от смерти.
Но я выношу все это
Из любви к тебе.
Аттида перебежала к моей сопернице, а Родопис позаботилась, чтобы все в Митилене узнали об этом.
«Ну вот, — подумала я, — ко мне будут приходить новые ученицы, а потом, высосав все мои соки, будут уходить, оставив высохшую кожуру. Как только таланты девушки расцветают под моим крылом, ее забирает какой-нибудь малодостойный тип, которому не нужно ничего из того, чему я ее научила».
Я подумала об этом, и мне захотелось умереть, увидеть «заросшие лотосом Ахерона брега», как я пела в одной из самых печальных моих песен. Смерть звала меня. Я чувствовала, что зажилась. Я потеряла всех, кто был мне по-настоящему небезразличен, — мою мать, мою дочь, Алкея, Исиду, Праксиною, Эзопа. Жизнь моя, казалось, была сплошной цепочкой скорбей.
Потом появился Фаон с его агатовыми глазами и голосом, похожим на растопленный мед. Когда я впервые увидела его, что-то во мне сказало: «Берегись». Я слушала этот голос и делала вид, что черные кудри и плечи Адониса нимало меня не трогают. Я изображала безразличие так искусно, что он все сильнее и сильнее уничижался передо мной.
