Слегка успокоившись, Вик прислушался. Офис «Эд Уоркс»
казался вымершим. Не слышно было даже шагов старого мистера Стигмейера, их
сторожа. Наверное, он в вестибюле. Наверное, он…
Тут он услышал звук. Сперва он не понял, что это. Потом
узнал. Всхлип. Все еще глядя в окно, он увидел, как автомобили на стоянке стали
двоиться в глазах, потом троиться, сквозь застилавшие глаза слезы.
Почему ему так чертовски страшно? На ум пришло абсурдное,
старинное слово. «Трепет, – подумал он. – Я трепещу».
Всхлипы не прекращались. Он пытался задержать их и не смог.
Тогда он сжал пальцами трубу отопления возле окна и давил, пока пальцы не
заболели, а металл не застонал, протестуя.
Когда он плакал в последний раз? Он плакал, когда родился
Тэд, но то были слезы облегчения. Он плакал, когда умер его отец после
трехдневной отчаянной борьбы за жизнь, когда с ним случился сердечный приступ и
те слезы, в семнадцать лет, были похожи на эти, безутешные и неостановимые,
скорее напоминающие кровотечение. Но в семнадцать слезы легче льются, легче и
останавливаются. Когда тебе семнадцать, все еще впереди.
Он перестал всхлипывать. Стал думать, что делать. И тут у
него вырвался низкий, хриплый стон, и он в ужасе подумал: «Господи, это я? Это
я издаю такие звуки?»
Слезы лились по его щекам. Еще один стон, и еще. Он сжимал
трубу и плакал.
* * *
Через сорок минут он сидел в городском парке. Он позвонил
домой и сказал Донне, что вернется поздно. Она спросила, что случилось, и
почему у него такой странный голос. Он сказал, что постарается вернуться до
темноты, и попросил забрать Тэда. Прежде, чем она успела спросить еще
что-нибудь, он повесил трубку.
Теперь он сидел в парке.
Слезы изгнали из его души страх. Осталась злость. Это был
следующий пласт знания о случившемся. Но «злость» – не вполне верное слово. Он
был разгневан. Он был вне себя от ярости. Какая-то часть его говорила, что в
таком состоянии ему опасно идти домой… опасно для них троих.
Было бы хорошо отомстить за эту боль и за слезы, было бы
хорошо (признаемся себе в этом) разбить ее лгущее лицо, превратить его в
кровавую маску.
Он сидел возле утиного прудика. На другой стороне шла
хитроумная игра «фристи». Он замечал, что все четверо играющих девочек – и двое
из парней – были на скейтах. Скейты этим летом вошли в моду. Рядом молодая
девушка толкала тележку с мороженым, орехами и напитками. Лицо ее было
необычайно чистым и задумчивым, но когда один из игроков метнул ей диск, она
быстро поймала его и пустила обратно. Вик подумал, что в шестидесятые она,
наверное, жила бы в какой-нибудь коммуне и прилежно обирала жуков с огорода. Теперь
вот подрабатывает в парке. Новые времена.
Иногда они с Роджером уходили сюда перекусить. Особенно
первый год. Потом Роджер обратил внимание на неприятный запах и на то, что
маленький домик посреди пруда выкрашен в белый цвет не краской, а птичьим пометом.
Чуть позже Вик разглядел у берега, среди презервативов и фантиков от жвачки,
мирно плавающую дохлую крысу. После этого их прогулки сошли на нет.
В небе над парком парил ярко-красный диск. Образ,
вдохновляющий его гнев, никак не хотел исчезать. Это было так же грубо, как
слова в мерзкой записке, но он не мог от этого избавиться. Он представлял, как
они трахаются в их спальне, на их кровати. Он видел это четко, как в
рентгеновских лучах. Она стонала и извивалась от наслаждения, прекрасная, как
никогда. Каждый ее мускул был напряжен. Глаза ее потемнели и приобрели то
голодное выражение, какое всегда появлялось в них во время хорошего секса. Он
знал все ее звуки, все жесты, все изгибы тела. Он думал – думал раньше, – что
их знает только он. Этого не знали даже ее отец с матерью.
Потом он представил, как член этого мужчины входит в нее. Он
вздрогнул, это еще более усилило его ярость.
Диск опять взлетел и опустился. Вик глазами проследил его
полет.
Конечно, он подозревал. Но подозрение – не знание. Он мог
написать исследование о различии между этими понятиями. Это случилось в момент,
когда он уже начал думать, что его подозрения бесчеловечны. А если и нет, то
лучше ничего не знать. Не так ли? Если человек проходит через темную комнату с
открытым люком посередине, он даже не знает, как близко к опасности он
находится. И не боится. Даже в темноте.
Что ж, он не упал в люк. Его туда толкнули. Теперь стоял
вопрос: что делать? Его гнев и боль еще не остыли, сознание никак не могло
примириться с фактом, что это его жена изменяла ему, едва он ступит за порог,
когда Тэда не было дома…
Опять начали наплывать образы – смятые простыни,
переплетенные тела. На ум приходили самые грубые словечки, сбегались, как толпа
зевак на место катастрофы.
«Мою жену! – думал он, содрогаясь, сжимая кулаки. – Он
трахал мою жену!»
Но эта его гневная часть знала, что он ничего не сделает с
Донной. Конечно, он мог взять Тэда и уехать. Ничего не объясняя. Пусть
попробует оставить его, если посмеет. Взять Тэда, поехать в мотель, обратиться
в суд. Обрезать концы и не оглядываться назад.
Но если он прямо так возьмет Тэда в охапку и потащит в
мотель, ребенок ведь испугается? Ему надо будет что-то объяснять. Ему всего
четыре, но этого достаточно, что понять, что происходит что-то нехорошее. Потом
еще эта поездка – Бостон, Нью-Йорк, Кливленд. От нее нельзя было отказываться,
старый Шарп с сыном ждут объяснений. И он не один. У него компаньон, и у этого
компаньона жена и двое детей. Даже в своем нынешнем состоянии Вик сознавал
ответственность перед Роджером и «Эд Уоркс».
И был еще вопрос, хотя он и не хотел его себе задавать:
действительно ли он хочет взять Тэда и уехать, не выслушав ее объяснений? Он
сомневался в этом. Скорее он считал, что именно с помощью Тэда можно отомстить
ей больнее всего. Но хотел ли он превратить своего сына в орудие пытки? Еще раз
нет.
И другие вопросы.
Записка. Подумай об этой записке. Не только о содержании, об
этих шести строчках, о самом факте. Кому-то понадобилось убить курицу, несущую
золотые яйца. Зачем любовник Донны это сделал?
Потому что курица перестала нестись, конечно. И
таинственного незнакомца это взбесило.
Отвергла ли его Донна?
Он пытался подобрать другие причины и не мог. В конце
концов, разве нарочитая грубость записки – не давно известный элемент
провокации? Если ты меня больше не хочешь, лишись и того, кого ты хочешь.
Нелогично, но зачем искать логику? Он вспомнил, что в последние дни атмосфера в
доме стала иной. Облегчение Донны чувствовалось почти на ощупь. Она отвергла
незнакомца, и он решил отомстить ей анонимной запиской.
