– Но почему?
– Это важно?
– Для меня важно. Если ты не хочешь разрыва. Если хочешь, то
неважно. Я просто с ума схожу. Донна. Это нужно… потому что, если мы не
поговорим об этом прямо, это может произойти снова. Неужели ты хочешь все
разорвать?
– Погляди на меня, Вик.
С трудом он поднял голову. Может, он действительно сходил с
ума, как говорил, но она видела в его глазах только страх. Внезапно, как удар
кулаком в лицо, до нее дошло, насколько ему сейчас трудно. Его дело погибло, и
тут, как гнусный десерт к тухлому главному блюду, угрожал погибнуть и его брак.
Она почувствовала прилив тепла и любви к этому человеку, которого порой
ненавидела, а в последние три часа боялась. Она надеялась, что он в самом деле
думает, что сходит с ума, а не… не то, что отражается у него на лице.
– Я не хочу ничего разрывать, – сказала она. Я люблю тебя.
Может быть, я как следует поняла это только в последние несколько недель.
На минуту она испытала облегчение. Он опять подошел к окну,
потом вернулся, сел на диван и посмотрел на нее.
– Тогда почему?
Ее любовь мгновенно перешла в досаду. «Почему» – вот
по-настоящему мужской вопрос, берущий начало в представлениях о мужественности,
возобладавших в конце двадцатого века. «Я хочу знать, почему ты это сделала».
Как будто я машина с неисправным клапаном или робот, у которого перегорели
клеммы, и он теперь готовит бифштекс на завтрак, а яичницу – на ужин. Быть
может, женщины сходят с ума вовсе не от сексуальных проблем, а из-за этого вот
прямого мужского «почему»?
– Не знаю, смогу ли я объяснить. Боюсь, что это прозвучит
слишком глупо и тривиально.
– Все же попробуй. Неужели… – он попятился, пытаясь
заставить руки не дрожать, и наконец, выдавил. – Я что, не удовлетворял тебя? В
этом причина?
– Нет.
– Тогда в чем? – спросил он безнадежно. – Ради Бога, в чем?
Ну что ж… раз ты спросил.
– Страх, – сказала она. – Думаю, что это страх.
– Страх?
– Когда Тэд уходил в сад, мне становилось страшно. Он… ну,
как это сказать… оживлял дом.
– При чем тут Тэд? – досадливо спросил Вик, и она увидела,
что эта апелляция к Тэду рассердила его, он думает, что это обычная женская
уловка, чтобы не выкладывать ему действительной причины. Положение накалялось.
Они словно передавали друг другу из рук в руки что-то очень хрупкое, что в
любую минуту могло упасть и разлететься вдребезги.
– При том, – упрямо сказала она. – Конечно, большую часть
дня он был со мной, но тем заметнее контраст. Потому я и начала бояться. Я
думала – на следующий год его не будет уже полдня три раза в неделю. Потом весь
день. Это время нужно было заполнять. И я боялась.
– И ты решила заполнить часть этого времени, трахаясь на
стороне? – спросил он с горечью.
Это больно укололо ее, но она продолжала говорить тихо, не
повышая голоса. Он спросил. Нужно было ответить.
– Я не хотела вступать в какой-нибудь дурацкий Больничный
комитет и стряпать запеканки для их субботних обедов. Представляю эти лица и
одни и те же городские сплетни – круглый год. Неохота было убивать время таким способом.
Теперь слова просто лились из нее. Она не могла их
остановить, даже если бы и хотела.
– Мне не нравится ни продавать всякий хлам на распродажах,
ни устраивать вечеринки, ни бегать трусцой. Ты… – Она передохнула секунду,
чувствуя, что задыхается. – Ты ничего не знаешь о пустоте, Вик. Ты мужчина, и
ты работаешь. Мужчины работают, а женщины сидят дома и слушают, как снаружи
воет ветер. Иногда кажется, что он воет внутри, понимаешь? Иногда я ставила
записи. И все равно слышала этот ветер и думала про всякое. Или мыла раковину и
смотрела на глиняный горшочек, который там стоит, и вспоминала, что у моей
матери были такие же горшочки, и у тетки, и у моей бабушки, понимаешь?
Он глядел на нее с таким недоумением, что она почувствовала
настоящее отчаяние.
– Это чувства, а не факты, пойми!
– Да, но почему…
– Я и говорю тебе, почему! Говорю, что я достаточно времени
провожу у зеркала, чтобы заметить, как меняется мое лицо, и никто уже не примет
меня за школьницу и не спросит, имею ли я права. И я боялась. Ведь Тэд пойдет в
подготовительный класс, потом в школу, потом…
– Так ты хочешь сказать, что завела любовника из-за того,
что чувствуешь себя старой? – он смотрел на нее с удивлением, и ей это
нравилось. Стив Кемп находил ее привлекательной, и, несомненно, так и было. Но
Вик тоже был прав.
Она взяла его за руки и выговорила прямо в его лицо, думая –
зная, – что она еще никогда не говорила так откровенно ни с одним человеком:
– Не только. Я поняла, что ждать от жизни уже нечего.
Возможностей с каждым годом все меньше. Для женщины очень важна ее роль. Жена,
чудесно. Но ты ведь постоянно на работе, и дома ты тоже работаешь. Ну, еще
мать. А еще что? Пойми, каждый год отрезает от жизни новые куски.
Мужчины знают, чего хотят. У них есть, к чему стремиться, и,
может быть, поэтому так много мужчин умирает в несчастье и раньше срока, но они
знают, чего хотят. У них есть дело и в тридцать лет, и в сорок, и в пятьдесят.
Они не слышат этого ветра, а если и слышат, то берут копье и кидаются на него,
думая, что это ветряная мельница или какой-нибудь чертов великан.
А женщина всегда боится чем-то стать. И пугается вещей. Вот
и я боялась всех этих звуков, когда оставалась одна дома. Знаешь, однажды я
перестилала постель в комнате у Тэда и думала о своих школьных подругах – где
они, да что с ними. И тут дверца шкафа вдруг открылась и… Я закричала и
выбежала оттуда. Не знаю, почему. Мне вдруг представилось, что сейчас оттуда
выйдет Джоан Брейди, вся в крови, и скажет: «Я погибла в катастрофе,
возвращаясь из пиццерии, когда мне было девятнадцать, а теперь пришла за тобой».
– О Боже, Донна, – сказал Вик.
– Я боялась, вот и все. Боялась, когда смотрела на этот
горшочек; боялась, когда думала о прошлом. Ведь единственное место, куда можно
сбежать из будущего – это прошлое. Вот я… Вот я и завела с ним роман.
Она потупилась и внезапно закрыла лицо руками. Ее слова
звучали глухо, но разборчиво.
– Это было так глупо. Как будто я опять в колледже. Как сон.
Он отгонял этот ветер. Что касается секса, то… мне не было хорошо. Он хороший
любовник, но мне не было с ним хорошо. Не могу сказать, почему, но знаю, что
все равно люблю тебя и понимаю, как я гнусно поступила, – она опять посмотрела
на него, уже плача. – Он поэт… во всяком случае, так говорил. Я ничего не
поняла в тех вещах, что он мне показывал. Он тоже такой… воображает, что он все
еще в колледже и протестует против войны во Вьетнаме. Наверное, потому это и
оказался он. Теперь я сказала тебе все. Это не очень приятно, но это так.
