— Она выглядит так, словно русская армия прошла по ней на
пути в Берлин, — сказал я. Наконец он заметил, что я все еще был рядом.
— Да… немного побита. Но ее можно поправить… Просто она
нуждается в уходе. Это настоящая красавица, Дэннис. Она еще…
— Эй вы, двое! Что вы там делаете? На нас смотрел какой-то
старикашка лет семидесяти. Может быть, меньше. Я сразу узнал в нем тот тип
пижонов, который мне особенно отвратителен. Его длинные редкие волосы росли
только с одной стороны. Правая часть черепа почти облысела от псориаза.
На нем были зеленые стариковские рейтузы и легкие кеды.
Рубашки не было: вместо нее что-то обтягивало пояс наподобие женского корсета.
Когда он подошел поближе, я увидел, что это был бандаж для укрепления спины. С
первого взгляда можно было сказать, что он не менял его со времени смерти
Линдона Джонсона.
— Чего вы тут забыли, ребята? — Голос у него был резкий и
скрипучий.
— Сэр, это ваша машина? — спросил Эрни. Дурацкий вопрос.
«Плимут» был припаркован как раз на заросшей лужайке перед домом, из которого
вышел старик.
— А если и так? — Старикашка вызывающе повысил тон.
— Я, — проглотил Эрни, — я хочу купить ее. Глаза старого
пижона сверкнули, а злое выражение лица сменилось плотоядной ухмылкой. Внезапно
я почувствовал, что меня пробирает холод, — в какое-то мгновение я был готов
схватить Эрни и утащить его куда-нибудь. Что-то мелькнуло в глазах старика. Не
мысль — что-то за мыслью.
— Ну, я так и подумал, — произнес он и протянул Эрни руку. —
Мое имя Лебэй. Ролланд Д. Лебэй. Отставной военный.
— Эрни Каннингейм.
Обменявшись рукопожатием с Эрни, престарелый физкультурник
небрежно кивнул в мою сторону. Я был вне игры, он вел мяч к воротам. Эрни мог с
таким же успехом протянуть Лебэю свой бумажник.
— Сколько? — спросил Эрни. А затем сделал неожиданный финт.
— Сколько бы вы ни запросили, все равно она стоит больше.
Вместо выдоха я испустил протяжный стон. К бумажнику
прибавилась его чековая книжка.
Губы Лебэя дрогнули, а глаза подозрительно сузились.
Полагаю, он оценивал вероятность того, что над ним хотят подшутить. Он поискал
признаки коварства на открытом, выжидающем лице Эрни, а потом задал убийственно
проницательный вопрос:
— Сынок, а у тебя когда-нибудь была машина?
— У него — «мустанг-мах», вторая модель, — сказал я быстро.
— Ему родители купили. Там коробка передач Херста, нагнетатель, и он может
расплавить дорогу даже на первой скорости. Там…
— Нет, — сказал Эрни. — Я весной получил водительские права.
Лебэй бросил на меня сумасшедший взгляд, а потом все
внимание сосредоточил на первоначальной мишени. Он засунул обе руки за пояс и
расправил его. Я почувствовал запах пота.
— В армии повредил спину, — проговорил он. — Врачи так и не
смогли ее вылечить. Если вас, ребята, кто-нибудь спросит что неладно в этом
мире, то смело называйте три вещи: врачи, начальство и черные радикалы. Нет
ничего хуже врачей. Если вас спросят, кто вам это сказал, то можете сослаться
на Ролланда Д.Лебэя. Да.
Он с любовью прикоснулся к обшарпанному капоту «плимута».
— Лучшая машина из всех, что у меня были. Я купил ее в
сентябре пятьдесят седьмого. Лучшая модель того года. Тогда от нее пахло
новеньким автомобилем, а это самый лучший аромат в мире. — Он немного подумал.
— Не считая запаха гнили.
Я осторожно посмотрел на старика, не зная, смеяться или нет.
Он, казалось, ничего не замечал.
— Я носил хаки почти тридцать четыре года, — продолжал он,
все еще поглаживая капот машины, — с шестнадцати лет. В двадцать третьем году
пошел в армию и с тех пор успел наглотаться всякого дерьма. Во время второй
мировой я видел, как у людей кишки вылезали из ушей. Это было во Франции. У них
кишки вылезали из ушей. Ты веришь мне, сынок?
— Да, сэр, — нетерпеливо ответил Эрни. Не думаю, что он слышал
Лебэя. — Что касается машины..
— Я надорвал спину весной пятьдесят седьмого, — невозмутимо
продолжал старик. — В армии тогда было несладко. Комиссия мне дала полную
непригодность, и я вернулся в Либертивилл. Через некоторое время я пошел в
контору Нормана Кобба, торговавшую «плимутами», и купил эту машину. По моей
просьбе ее покрасили в красный и белый цвета, как модель следующего года. Мне
нравится красный цвет. Когда я впервые сел за ее руль, на счетчике было всего
шесть миль. Вот так.
Он сплюнул.
Я взглянул на счетчик. Стекло было мутным, но я все-таки
сумел разобрать цифры: 97,432.
И шесть десятых. Иисус бы заплакал.
— Если вы ее так любите, то зачем продаете? — спросил я.
Он как-то странно посмотрел на меня:
— Ты надо мной смеешься, сынок? Я не ответил, но выдержал
его взгляд. После недолгого замешательства (которого Эрни не заметил: он
любовно поглаживал плавники машины) старик ответил:
— Больше не могу управлять ею. Спина становится все хуже. И
глаза тоже.
Внезапно я понял — или подумал, что понял. Если он ничего не
напутал с годами, то сейчас ему был семьдесят один год. А после семидесяти в
нашем штате не продлевали водительских прав, если вы не проходили тщательной
проверки зрения. Лебэй не мог пройти освидетельствования и решил отказаться от
«плимута». К тому же на такой развалюхе было опасно ездить с любым зрением.
— Сколько вы хотите за нее? — снова спросил Эрни. Ох, ему не
терпелось покинуть этот мир.
Лебэй поднял лицо к небу, словно раздумывал, будет ли
сегодня дождь. Затем опустил взгляд на Эрни и расплылся в улыбке, которая мне
показалась такой же плотоядной, как и предыдущая ухмылка.
— Я бы попросил три сотни, — произнес он. — Но тебе, парень,
я готов уступить за двести пятьдесят.
— О мой Бог, — сказал я.
Однако он знал, как вбить клин между мной и его жертвой. Как
говорил мой дедушка, он не вчера вылез из стога сена.
— Ладно. — резко сказал он. — Если она не настолько нужна
тебе, то я пошел смотреть «Край ночи». Тридцать четвертая серия. Никогда не
пропускаю этого фильма. Приятно было поболтать с вами, ребята. Пока.
Эрни бросил на меня обиженный взгляд и, догнав старика,
схватил его за локоть. Я не слышал слов, но видел больше чем достаточно. Эрни
приносил извинения. Тот же хотел, чтобы Эрни понял, насколько ему невыносимо
слышать, как поносят его машину, за рулем которой он провел лучшие годы. Эрни
соглашался. И снова я почувствовал что-то осознанно страшное в нем… Это было
как если бы ноябрьский ветер умел думать. Не знаю, как передать это другими
словами.
