Подойдя к капоту, я увидел, что тот был не заперт; и поднял
крышку Раздался скрип, как в фильмах о домах с привидениями. Посыпалась
металлическая пыль. Допотопный аккумулятор был весь изъеден коррозией, на
клеммах нельзя было отличить плюс от минуса. Я мрачно заглянул в карбюратор:
внутри он был чернее, чем угольная шахта.
Я закрыл капот и приблизился к Эрни. Он задумчиво водил
рукой по приборной доске. Предельное значение на спидометре было абсолютно
абсурдным — сто двадцать миль в час. Когда машины ездили с такой скоростью?
— Эрни, по-моему, двигатель ни к черту не годится. Эта
машина — полная рухлядь. Если тебе нужны колеса, то за двести пятьдесят
долларов мы сможем найти что-нибудь получше. Гораздо лучше.
— Ей двадцать лет, — проговорил он. — Ты хоть понимаешь, что
если машине двадцать лет, то ее уже официально считают антиквариатом.
— Понимаю, — буркнул я. — На заднем дворе у Дарнелла
полным-полно такого антиквариата.
— Дэннис…
Дверь снова хлопнула. Лебэй шел обратно. Он мог бы не
торопиться: дальнейшая дискуссия все равно была бы бесполезной. Может быть, я
не самый чувствительный из людей, но если сигнал достаточно сильный, то он до
меня доходит. Эрни испытывал потребность купить вещь, и я не собирался
отговаривать его. Думаю, что никто в мире не собирался делать этого.
Лебэй торжественно вручил лист почтовой бумаги. На нем было
написано старческим паукообразным почерком: «Получено от Арнольда Каннингейма
двадцать пять долларов как 24-часовой залог за „плимут“ 1958 года, Кристину».
Внизу стояло его имя.
— Что это еще за Кристина? — спросил я, думая, что он
допустил какую-то ошибку.
Его губы сжались, а плечи приподнялись, как будто он ждал,
что над ним будут смеяться… или как будто призывал меня посмеяться над ним.
— Кристина, — сказал он, — так я ее назвал.
— Кристина… — проговорил Эрни. — Мне нравится. А тебе,
Дэннис?
Теперь он толковал о названии, Он еще думал, как назвать
свою чертову штуковину. Это было уже слишком.
— Ну, что же ты молчишь, Дэннис! Тебе нравится это имя?
— Нет, — ответил я. — Если тебе необходимо назвать ее, то
почему не назвать ее Беда?
Кажется, он обиделся. Но мне было все равно. Я вернулся к
своей машине и стал дожидаться его, жалея о том, что не поехал домой другой
дорогой.
Глава 2
Первая ссора
Я отвез Эрни домой и, перед тем как ехать к себе, пошел с
ним выпить по стакану молока и перекусить парой пирожных. О таком решении я
очень скоро пожалел.
Семья Каннингеймов жила на Лорел-стрит, в западной части
Либертивилла. Вообще Либертивилл полностью застроен жилыми домами: на нашей
улице тоже нет офисов и контор. Однако Лорел-стрит недаром считается спальней
университетского общества, которое там обосновалось с незапамятных времен.
По дороге домой Эрни о чем-то думал; я старался не мешать
ему, хотя и спросил, что он собирается делать с машиной.
— Приводить в порядок, — рассеянно ответил он и снова
погрузился в молчание.
Нет спору, у него были кое-какие способности. Он умел
обращаться с инструментами, умел быстро находить неисправности и знал, как
устранять их. Его чувствительные руки были восприимчивы к автомобильной
механике. Конечно, он мог починить машину, но деньги, которые заработал летом,
предназначались для колледжа. У него никогда не было машины, он не имел ни
малейшего представления о том, с какой безжалостностью старые машины умеют
высасывать деньги. Они высасывают их так же, как вампир высасывает кровь. Он
мог бы избежать затрат на ручной труд, если бы все делал сам, но одни запчасти
разорили бы его еще до окончания работы.
Я сказал ему об этом, но он только поежился. Его взгляд был
отстраненным и туманным. Не знаю, о чем он думал.
Майкл и Регина Каннингейм были дома — она трудилась над
составлением картинок-загадок, а он слушал музыку в общей комнате.
Прошло не очень много времени, прежде чем я пожалел, что не
отказался от молока и пирожных. Эрни рассказал им о том, что сделал, показал
расписку, и они стали ходить по потолку.
Вы должны понять, что Майкл и Регина были цветом
университетского общества. Они были призваны служить делу прогресса, а для них
это значило — выражать протест. Они протестовали против раскола в начале
шестидесятых, против войны во Вьетнаме, против Никсона, против полицейского
произвола, против расовой сегрегации в школах и против жестоких родителей. Для
этого нужно было говорить — говорить почти без умолку. И потребность в
разговорах у них была такая же, как потребность в службе общественному
прогрессу. Они были готовы принять участие во всех ночных сеансах спутниковой
телесвязи, выступать по радио и на всех семинарах, где могли высказать свое
мнение о какой-нибудь злободневной проблеме. Одному Богу известно, сколько
времени они провели на различных «горячих линиях» или на старом добром
«телефоне доверия», куда может позвонить человек, думающий о самоубийстве, и
услышать приятный голос, отвечающий: «Не делай этого, парень, у тебя есть
важная миссия на космическом корабле по имени Земля». После тридцати лет
преподавания в университете вы готовы раскрывать рот так же, как собаки Павлова
готовы выделять слюну по первому звонку дрессировщика. Бьюсь об заклад, что вам
это даже нравится.
Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) была
все еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холодными
полуаристократическими манерами — я хочу сказать, что она умудрялась выглядеть
аристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда.
Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английских
поэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.
Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальным
и меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотя
печаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял меня
задуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились в
Америке и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли он
так печален, как выглядит. «Нет, — ответил Ринго. — это просто мое лицо». Майкл
был как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делали
его похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудь
недружелюбной заметкой в газете.
— Привет, Эрни, — сказала Регина, когда мы вошли. — Привет,
Дэннис.
После этого она уже не радовалась нашему приходу.
Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нам
принесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркая
шлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучший
друг.
