— Да. Когда я был ребенком, я застрял в лифте. С тех пор у
меня бывают приступы клаустрофобии. В машине у меня их еще не было, но сейчас я
чувствую именно такой приступ. По-моему, о мой язык можно зажечь кухонную
спичку — так пересохло у меня во рту.
Она засмеялась коротким, принужденным смехом.
— Если бы не так поздно, я бы вылез из машины и пошел
пешком, — враждебно добавил он, и, когда Ли глянула в зеркало, его глаза
показались ей совсем не дикими, а просто беспокойными. Он не был похож на Чарли
Мэнсона и явно не шутил насчет клаустрофобии. Ли удивилась тому насколько была
глупой… хотя знала почему. Прекрасно знала.
Дело было в машине. Просто свою неприязнь к Кристине она
перенесла на хитчхайкера, потому что… ну, потому что было почти естественно
испугаться незнакомого патлатого парня, случайно подобранного на дороге, но
совершенно неестественным было чувство страха перед машиной, неодушевленной
конструкцией из стали, стекла, пластика и хрома. Последнее было даже не
эксцентрично, а абсолютно безумно.
— Ты никакого запаха не чувствуешь, нет? — спросил он вдруг.
— Какого-нибудь запаха?
— Да, плохого запаха.
— Нет, не чувствую. — Теперь ее пальцы перебирали нижний
край свитера, вытягивая из него пучки ангоры. В груди гулко стучало сердце. —
Наверное, это твоя клаустрофобия.
— Наверное.
Но она чувствовала его. Под приятным, щекочущим ноздри
ароматом свежих кожаных покрытий и новой обивки был какой-то слабый запашок:
едва заметный запах чего-то старого. Просто душок… застоявшийся душок.
— Послушай, можно, я немного опущу окно?
— Если хочешь, — сказала Ли, пытаясь говорить непринужденным
голосом. Перед ее мысленным взором предстала фотография из вчерашней утренней
газеты, на которой был изображен Шатун Уэлч. Под ней была подпись: ПИТЕР УЭЛЧ,
ЖЕРТВА ФАТАЛЬНОГО ДОРОЖНОГО ИНЦИДЕНТА. ПОЛИЦИЯ СЧИТАЕТ ВОЗМОЖНЫМ ПРЕДНАМЕРЕННОЕ
УБИЙСТВО.
Хитчхайкер открутил окно на три дюйма, и ворвавшаяся струя
холодного воздуха разогнала неприятный запах. Внутри «Макдоналдса» Эрни подошел
к кассе и делал заказ. Глядя на него, Ли испытала такое головокружительно
двойственное чувство любви и страха, что ее стало мутить от этой тошнотворной
смеси — во второй или в третий раз за последнее время она пожалела, что не
остановила свой выбор на Дэннисе. На Дэннисе, который казался таким надежным и
благоразумным…
Она прогнала прочь эти мысли.
— Только скажи, если будет холодно, — произнес хитчхайкер
извиняющимся тоном. — Я знаю, что выгляжу немного странным. — Он вздохнул. —
Иногда меня принимают за наркомана.
Появился Эрни с белой сумкой, слегка запорошенный снегом, и
сел за руль.
— Здесь холодно, как в морозильнике, — бросил он.
— Извини, друг, — сказал на заднем сиденье хитчхайкер и
закрыл окно. Ли ожидала, что запах вернется, но не почувствовала его.
— Это тебе. Ли.
Эрни отдал ей гамбургер, пирожки и маленькую бутылку
кока-колы. Себе он взял биг-мак.
— Хочу еще раз поблагодарить тебя, друг, — сказал
хитчхайкер. — Можешь высадить меня на углу Кеннеди-драйв и Центрального, если
это тебе подходит.
— Прекрасно, — коротко ответил Эрни и тронул машину с места.
Снег летел все быстрее и быстрее, ветер начал завывать между
домами. Ли впервые почувствовала, что Кристину стало заносить на дороге,
которая была почти пуста. Они были не больше чем в пятнадцати минутах от дома.
Запах улетучился, и к Ли вернулся аппетит. Она жадно
набросилась на гамбургер, отпила глоток кока-колы и вытерла губы тыльной
стороной ладони. Слева показался военный мемориал, стоявший на пересечении
Кеннеди-драйв и Центрального шоссе, и Эрни притормозил, нажимая на педаль
осторожно, чтобы Кристина не скользила.
— Приятного уик-энда, — сказал Эрни. Его голос прозвучал
почти как обычно. Ли с удивлением подумала, что, может быть, для этого ему
нужно было просто утолить голод.
— Того же и вам обоим, — ответил хитчхайкер. — И веселого
Рождества.
— Тебе тоже, — сказала Ли. Она откусила еще один кусок
гамбургера, прожевала, проглотила… и почувствовала, что он застрял у нее
посреди горла. Внезапно она не смогла дышать.
Хитчхайкер выбирался наружу. Громко и долго открывалась
дверь. Щелчок замка прозвучал, как удар упавшей водосточной трубы. Звук ветра
был похож на фабричный гудок.
(Я знаю, что глупо, но я не могу дышать)
«Я задыхаюсь!» — хотела она крикнуть, но смогла издать
только слабый, свистящий звук и поняла, что шум ветра заглушил его. Она
схватилась за горло и почувствовала, как оно судорожно забилось в ее руках. Ни
стона, ни дыхания
(Эрни, я не могу)
не было, и она могла ощутить его — теплый, липкий комок
теста и мяса. Она попробовала избавиться от него кашлем, но кашель не
получался. Огни приборной панели, зеленые, круглые
(как у кошки, кошачьи глаза, о Господи, я не могу ДЫШАТЬ)
смотрели на нее…
(Господи, я не могу ДЫШАТЬ, не могу ДЫШАТЬ, не могу)
Ее грудная клетка начала лихорадочно сжиматься и
разжиматься, тщетно пытаясь вобрать воздух. Она снова попробовала кашлянуть, но
у нее ничего не вышло. Теперь шум ветра был больше, чем весь мир, громче, чем
любой звук, который она когда-либо слышала. И Эрни наконец начал отворачиваться
от хитчхайкера, чтобы посмотреть на нее; он медленно поворачивался, его глаза
почти комически расширялись; и даже его голос казался слишком громким, похожим
на гром, на голос Зевса, обращающегося к смертному с нависшего над ним
грозового облака:
— ЛИ… Ты КАК… ЧТО ЗА ЧЕРТ? ОНА ЗАДЫХАЕТСЯ! О БОЖЕ, ОНА…
Он медленно потянулся к ней, а потом отдернул руки назад,
парализованный паникой.
(Ох, помоги мне, помоги мне ради Бога, сделай что-нибудь, я
умираю, я задыхаюсь из-за «Макдоналдса» и гамбургера, почему ты НЕ ПОМОЖЕШЬ
МНЕ?)
И, конечно, она знала почему: он отступил потому, что
Кристина не хотела, чтобы он помогал ей, таким способом Кристина избавлялась от
нее, таким способом Кристина избавлялась и от других женщин, ее соперниц, и
сейчас огни на приборной панели на самом деле были глазами, огромными круглыми
безжалостными глазами, смотревшими, как она задыхается, глазами, которые она
могла видеть только через мутную пелену, все плотней застилавшую ей глаза, пока
(мама, мамочка, вот так я умираю, и ОНА ВИДИТ МЕНЯ. ОНА
ЖИВАЯ. ЖИВАЯ, ЖИВАЯ. О МАМА. ГОСПОДИ. КРИСТИНА ЖИВАЯ)
