Я был поражен. Как сумел этот рохля так быстро и, главное,
так неузнаваемо измениться? И как Майкл и Регина могли согласиться с его
планами? Представить такое было очень трудно.
— Так, значит, они… сдались? — Пора было идти на
стройплощадку, но я не мог не задать этого вопроса.
— Не совсем так. Насчет машины мы договорились, что я найду
для нее место в гараже и не буду пытаться ее зарегистрировать без их согласия.
— И ты думаешь, что тебе это удастся? Он снова улыбнулся —
заговорщически и в то же время зловеще. Точно так же мог бы усмехнуться
бульдозерист, опуская ковш своего «Д-9 Кат» на какой-нибудь особенно
неподатливый пень.
— Удастся, — ответил он. — Можешь мне поверить.
И знаете что? Я ему поверил.
Глава 4
Эрни женится
В ту пятницу мы могли вечером подзаработать на сверхурочной
работе, но отказались от нее. Получив в конторе наши чеки, мы поехали в
питсбургское отделение сбережений и займов и вскоре пересчитывали наличные.
Почти все свои деньги я внес на срочный вклад, часть положил на чековый счет
(отчего почувствовал себя до отвращения взрослым), а двадцать долларов оставил
в бумажнике.
Эрни обратил в наличные весь свой заработок.
— Вот, — произнес он, протягивая десятидолларовую бумажку.
— Нет, — ответил я, — оставь их при себе, приятель. У тебя
теперь каждый цент будет на счету, пока ты не разделаешься со своей консервной
банкой.
— Возьми, — сказал он. — Я плачу свои долги, Дэннис.
— Оставь. Правда, оставь.
— Возьми. — Он настойчиво протягивал деньги. Я взял, но
заставил его один доллар взять обратно. Он даже этого не хотел делать.
Пока мы ехали к дому Лебэя, Эрни нервничал, включал радио на
полную громкость, барабанил пальцами то по колену, то по приборной доске —
словом, вел себя, как будущий молодой отец, ожидающий, что его жена вот-вот
родит ребенка. Наконец я догадался: он боялся, что Лебэй продал машину
кому-нибудь другому.
— Эрни, — сказал я, — успокойся. Она будет на месте.
— Я спокоен, — ответил он и принужденно улыбнулся. Цветение
на его лице в тот день было ужасней, чем когда-либо, и я представил себе (не в
первый и не в последний раз), что почувствовал бы, если бы очутился на месте
Эрни Каннингейма — в его ежеминутно и ежесекундно сочащейся, нарывающей коже…
— Слушай, не потей! Ты ведешь себя так, точно собираешься
налить лимонаду в штаны.
— Не собираюсь, — сказал он, продолжая барабанить пальцами
по приборной доске.
Наступил вечер пятницы, и по радио передавали «Музыкальный
рок-уик-энд». Когда я оглядываюсь на тот год, то мне кажется, что он измеряется
прогрессиями рок-н-ролла… и все возраставшим чувством страха.
— А почему именно эта машина, — спросил я. — Почему именно
она?
Он долго смотрел на Либертивилл-авеню, а потом резким
движением выключил радио.
— Не знаю, — наконец произнес он. — Может быть, потому, что
с того времени, как у меня появились эти отвратительные прыщи, я впервые увидел
что-то еще более уродливое, чем я сам. Ты хотел, чтобы я это сказал?
— Эй, Эрни, брось дурить, — сказал я. — Это я, Дэннис. Ты
еще помнишь меня?
— Помню, — проговорил он. — И мы все еще друзья, да?
— Конечно. Но какое это имеет отношение…
— А это значит, что мы должны по крайней мере не лгать друг
другу. Поэтому я и сказал тебе, и, может быть, это не совсем чепуха. Я знаю,
что безобразен. Я плохо схожусь с людьми. Я… чуждаюсь их. Я бы хотел быть другим,
но ничего не могу поделать с собой. Понимаешь?
Я нехотя кивнул. Как он сказал, мы были друзьями, а это
значило — не лезть в дерьмо друг перед другом.
Он тоже кивнул — точно чему-то очевидному для него.
— Другие люди, — осторожно добавил он, — например, ты,
Дэннис, не всегда могут это понять. Если ты не безобразен, то по-другому
смотришь на мир. Знаешь, как трудно сохранять чувство юмора, если все вокруг
смеются над тобой? Тогда у тебя кровь закипает в жилах. От этого можно сойти с
ума.
— Ну это я могу понять. Но…
— Нет, — спокойно сказал он. — Ты не можешь понять этого. Ты
можешь думать, что понимаешь, но понять — не можешь. Тебе это недоступно. Но я
тебе нравлюсь, Дэннис…
— Я люблю тебя, Эрни, — перебил я его. — И ты это знаешь.
— Может быть, любишь, — произнес он. — И если так, то это
потому, что у меня есть кое-что под этим глупым лицом…
— У тебя не глупое лицо, Эрни, — сказал я. — Может быть, не
очень чистое, но не глупое.
— Да иди ты… — проворчал он, а потом добавил:
— Во всяком случае, эта машина — что-то вроде меня. У нее
тоже что-то есть внутри. Что-то лучшее, чем снаружи. Я вижу это, вот и все.
— Видишь?
— Да, Дэннис, — тихо проговорил он. — Я вижу.
Я свернул на Мэйн-стрит. Мы уже подъезжали к дому Лебэя. И
внезапно мне в голову пришла одна довольно мрачная мыслишка. А что если,
предположил я, отец Эрни подговорил одного из своих друзей или студентов, чтобы
тот мигом сбегал к Лебэю и купил машину раньше, чем это успеет сделать его сын?
Макиавеллиевская уловка, скажете вы, но Майкл Каннингейм был способен и не на
такое коварство. Недаром он специализировался на военной истории.
— Я увидел эту машину — и сразу почувствовал какое-то
влечение к ней… Я даже себе этого не могу как следует объяснить. Но… — Он
замялся, как-то сонно глядя вперед. — Но я увидел, что смогу сделать ее лучше,
— закончил он.
— Ты хочешь сказать — починить?
— Да… то есть нет. Это слишком бездушно. Чинят столы, стулья
и всякую всячину вроде них. Газонокосилку, если она не работает. И —
обыкновенные автомобили.
Вероятно, он заметил, как у меня поднялись брови. Он
улыбнулся, точнее — усмехнулся.
— Понимаю, как это звучит, — произнес он. — Я не хотел этого
говорить, потому что знал, как ты среагируешь. Но я на самом деле думаю, что
она не обычная машина. Не могу сказать почему, но мне так кажется.
Я открыл рот, собираясь сказать что-нибудь такое, о чем
впоследствии наверняка пожалел бы, но мы как раз повернули за угол, на улицу
Лебэя.
Эрни шумно вобрал воздух.
Один прямоугольник травы на лужайке Лебэя был более желтым и
еще более отвратительным, чем все остальные части его заросшего газона. С
одного края на нем виднелось черное пятно масла, впитавшегося в почву и
убившего все, что там прежде росло. Этот прямоугольный кусок травы был столь
омерзительно ярок, что если бы вы смотрели на него слишком долго, то могли бы
ослепнуть.
