Затем все стало серым.
— Ты уверена, что с тобой все в порядке? — в который раз
спрашивал ее Эрни.
К своему облегчению. Ли подумала, что это был один из
последних его вопросов. Она чувствовала себя очень, очень уставшей. У нее не
затихала тупая боль в груди и в висках.
— Да, в полном порядке.
— Хорошо. Хорошо.
Он сделал нерешительное движение, как будто собирался уйти,
но не был уверен, что это будет правильно. Они стояли перед домом Кэйботов.
Продолговатые пятна желтого света из окон падали на свежий снег. Кристина
застыла у обочины, с включенными красными огнями и мотором, работающим на
холостом ходу.
— Как ты меня испугала, когда так побледнела. — сказал Эрни.
— Я не побледнела… я просто умирала.
— Да, испугала меня. Ты ведь знаешь, я люблю тебя.
Она мрачно посмотрела на него.
— Это правда?
— Конечно, правда! Ли, ты ведь знаешь!
Она вобрала в легкие побольше воздуха. У нее не было сил, но
нужно было кое-что сказать — сказать прямо сейчас. Если она не скажет сейчас,
то утром ее слова покажутся смехотворными, а может быть, более чем
смехотворными: утром ее мысли могут выглядеть просто безумными. Запах, который
возникает и исчезает, как смердящее зловоние в готических романах? Приборы на
панели, превращающиеся в глаза? Или самая бредовая затея — идея о том, что
машина пыталась убить ее?
К завтрашнему дню у нее останется только тупая боль в груди
и смутное воспоминание о том, что она чуть-чуть не задохнулась. Чуть-чуть… ведь
в конце концов ничего не случилось.
Не считая того, что все это было на самом деле и Эрни это
знал — да, знал какой-то частью своего сознания — и об этом нужно было говорить
сейчас.
— Да, я думаю, ты любишь меня, — медленно проговорила она.
Затем в упор взглянула на него. — Но в твоей машине я больше никуда не поеду. И
если ты вправду любишь меня, то избавишься от нее.
Изумленное выражение на его лице было так неподдельно, что
ей захотелось ударить его.
— Что — о чем ты говоришь, Ли?
Но от чего так внезапно появилось у него это выражение — от
изумления ли? Или от понимания своей вины?
— Ты слышал. Я не думаю, что ты избавишься от нее — не знаю,
можешь ли ты вообще что-нибудь, — но если ты, Эрни, захочешь куда-нибудь
поехать со мной, то мы поедем на автобусе. Или потопаем пешком. Или полетим. Но
я уже никогда не сяду в твою машину. Этот трюк смертелен.
Все. Она сказала.
Изумленное выражение на его лице начало превращаться в
озлобленное — к его необузданной, слепой злобе она уже почти привыкла. В
последнее время он выходил из себя по любому пустяку — женщина ли переходила
через проезжую часть на желтый свет, полицейский ли перекрывал движение как раз
перед ним, — но сейчас она вдруг со всей ясностью поняла, что его злоба, такая
яростная и несвойственная характеру Эрни, всегда ассоциировалась у нее с
машиной. С Кристиной.
— Если любишь меня, то избавишься от нее, — повторил он. —
Знаешь, кто так говорит?
— Нет, Эрни.
— Моя мать, вот кто так говорит.
— Извини меня.
Она не поддалась; ей хотелось ответить какой-нибудь
резкостью, и ей хотелось прекратить разговор, уйдя домой. Она могла сделать и
то и другое, если бы не испытывала никаких чувств к нему. Но ее первоначальное
впечатление — что под внешней застенчивостью Эрни Каннингейм был отзывчив и
добр (как, может быть, и сексуален) — не претерпело больших изменений. Дело
было в машине, вот и все. Вот что производило изменения. Такие же, как у
сильного и умного человека, попавшего под воздействие сильного и опасного
наркотика.
Эрни провел ладонью по волосам, что бывало, когда он впадал
в ярость.
— В машине у тебя был приступ удушья, и я понимаю, что он
тебя не привел в восторг. Но это был всего лишь гамбургер, Ли, и ничего больше.
Или то, что ты, может быть, попыталась заговорить, когда жевала, или кусок
попал не в то горло. С таким же успехом ты можешь обвинять Рональда Макдоналда.
Каждый человек может подавиться во время еды. При чем здесь моя машина?
Да, все это звучало очень убедительно. Так все и было. Не
считая того, что что-то происходило за серыми глазами Эрни. Он не лгал, но… не
был ли он чересчур рассудителен? Не мог ли он сознательно избегать всей правды?
— Эрни, — проговорила она. — Я устала, у меня болит грудь, у
меня раскалывается голова, и, кажется, сил у меня хватит только на то, чтобы
сказать тебе одну вещь. Ты будешь слушать?
— Если это касается Кристины, то ты зря сотрясаешь воздух, —
сказал он, и на его лице появилось выражение ослиного упрямства. — Сумасшествие
— обвинять ее, ведь ты сама знаешь.
— Да, знаю, что это сумасшествие и что я даром сотрясаю
воздух, — сказала Ли. — Но все-таки прошу тебя выслушать.
— Я слушаю.
Она глубоко вздохнула, не обращая внимания на боль в груди.
Ее взгляд остановился на Кристине, из выхлопных труб которой струился чуть
заметный дымок, смешивавшийся с хлопьями снега.
— Когда я подавилась… когда давилась… приборная панель… на
ней изменились огни. Они изменились. Они… нет, я всего не скажу, но они были
похожи на глаза.
Он холодно рассмеялся. В окне дома отдернулись занавески,
кто-то выглянул, и занавеска опустилась на прежнее место.
— Если бы не этот хитчхайкер… Готфрид… если бы его там не
было, я бы умерла, Эрни. Я бы умерла. Она пристально посмотрела в его глаза и
решилась на все. — Один раз. — сказала она себе. — Только один раз я должна
сказать это. — Ты говорил, что первые три школьных года работал в кафетерии.
Там на двери в кухню я видела плакат, объясняющий метод Хаймлиша. Наверняка ты
его тоже видел. Но ты не попробовал этот метод на мне, Эрни. Ты собирался
хлопать меня по спине. Таким способом спасти человека невозможно. В Массачусетсе
я подрабатывала в ресторане, и первой вещью, которой меня научили, еще до
метода Хаймлиша, была та, что хлопать жертву удушья по спине бесполезно.
— Что ты говоришь? — слабым голосом спросил он.
Она не ответила: только посмотрела на него. Он на мгновение
встретил ее взгляд, а затем его глаза — злые, сконфуженные, почти затравленные
— метнулись в сторону.
— Ли, люди не всегда все помнят. Ты права, я должен был
воспользоваться этим методом. Но если ты прошла курсы в ресторане, то знаешь,
что могла сама прибегнуть к нему. Вот так. — Эрни сложил обе ладони в один
кулак и, вытянув большой палец, надавил на свою диафрагму. — Я просто хочу
сказать, что в моменты стресса люди забывают…
