Голос его отца: Что-нибудь происходит?
Голос священника: Кто отдает эту женщину этому мужчине?
С одного из кресел, как призрак, восставший из ада, поднялся
скелет, обвешанный лохмотьями полуистлевшей кожи и испачканной в глине одежды.
Он ухмылялся — и тут Эрни заметил тех, кто окружали его: Бадди Реппертон, Ричи
Трепани, Шатун Уэлч. Ричи Трелани был обуглен, его волосы сгорели без следа. По
подбородку Бадди Реппертона текла кровь — рубашка на его груди была такой
красной, как будто его только что вырвало. Но хуже всех выглядел Уэлч; он был
похож на выпотрошенный мешок нестиранного белья. Они улыбались. Они все
улыбались.
Я, прохрипел Ролланд Д. Лебэй. Он усмехнулся черным
отверстием своего рта, и с его языка соскользнул влажный комок кладбищенской
глины. Я отдаю ее, и у него есть документ, подтверждающий это. Она вся
принадлежит ему. Эта сука — самый настоящий туз пик… и она вся принадлежит ему.
* * *
До Эрни дошло, что он стонал в телефонной будке, прижимая к
груди трубку, из которой все еще доносились короткие гудки. Немалым усилием
воли он сбросил с себя наваждение — какое-то видение, чем бы оно ни было — и
огляделся.
В прошлый раз, вынимая мелочь из кармана, он половину ее
просыпал на пол. Подняв одну монетку, он опустил ее в телефон и набрал номер
больницы. Дэннис. Там был Дэннис. Дэннис не мог покинуть его. Дэннис должен был
помочь ему.
Девушка из приемной ответила, — и Эрни сказал:
— Комнату сорок два, пожалуйста. Связь была установлена.
Телефон начал звонить. Он звонил… и звонил… и звонил. Когда Эрни уже собирался
повесить трубку, вдруг раздался щелчок, и резкий женский голос проговорил:
— Второй этаж, крыло Цэ, кто вам нужен?
— Гилдер, — сказал Эрни. — Дэннис Гилдер.
— Мистер Гилдер сейчас в отделении физической терапии, —
произнес женский голос. — Вы сможете застать его в восемь часов.
Эрни хотелось сказать, что ему очень важно поговорить с
Дэннисом — чрезвычайно важно, — но внезапно ему срочно потребовалось покинуть
телефонную будку. Клаустрофобия беспощадной железной рукой сдавила его грудь.
Он мог чувствовать запах собственного пота. Запах был кислым и горьким.
— Сэр?
— Да, хорошо. Я перезвоню, — сказал Эрни. Он прервал связь и
опрометью бросился прочь из будки, оставив мелочь на полу неподобранной.
Несколько людей повернули головы в его сторону и, равнодушно оглядев, снова
нагнулись к своим тарелкам.
— Пицца готова, — сказал кассир. Эрни посмотрел на часы и
увидел, что пробыл в будке больше двадцати минут. Его лицо было сплошь потным.
Руки дрожали. Ноги были как ватные — он их почти не чувствовал.
Он заплатил за пиццу и чуть не выронил бумажник, когда
засовывал в него три доллара сдачи.
— С тобой все в порядке? — спросил кассир. — Ты выглядишь
немного нездоровым.
— Все в порядке, — проговорил Эрни. Ему казалось, что его
вот-вот вытошнит. Он схватил белый пакет с надписью «ДЖИНО», в который была
упакована пицца, и выбежал на освежающий ночной холод. Небо расчистилось от
последних облаков, и звезды на нем сверкали, как отшлифованные бриллианты. Он
немного постоял, глядя сначала на звезды, а потом на Кристину, преданно
поджидавшую его на противоположной стороне улицы.
«Она никогда не станет ссориться или жаловаться, — подумал
Эрни. — Она никогда не будет ничего требовать. В нее в любое время можно было
забраться и отдохнуть на ее мягкой обивке. Она никогда не предаст. Она… она…»
Она любила его.
Да, он ощущал, что это было так. Точно так же, как то, что
Лебэй не продал бы ее никому другому ни за двести пятьдесят, ни даже за две
тысячи долларов. Она стояла там и поджидала нужного ей водителя. Такого,
который…
Который любил бы ее одну, — прошептал ему какой-то внутренний
голос.
Да. Это было так. Именно так.
Эрни стоял, забыв о белом пакете в его руках, из которого
поднимался белый и ароматный, но не замечаемый им пар. Он не отрываясь смотрел
на Кристину. О да, он любил и ненавидел ее, он нуждался в ней и нуждался в том,
чтобы бежать от нее, она принадлежала ему, и он принадлежал ей, и…
(я нарекаю вас мужем и женой и соединяю вас, дабы с этого
дня вы были вместе, пока смерть не разлучит вас)
Но хуже всего был ужас, леденящий и цепенящий ужас того,
что… что…
(как в ту ночь ты поранил себе спину, Эрни? после того, как
Бадди Реппертон и его дружки искорежили ее? как ты ее поранил, если должен все
время носить этот вонючий пояс? как ты поранил спину?)
Его память вдруг начала проясняться, и он со всех ног
кинулся к Кристине, чтобы забраться в нее прежде, чем вспомнит все и сойдет с
ума.
Он бежал к Кристине, убегая от своего смятения; он бежал к
ней, потому что не мог вынести даже части своих чувств и ему нужен был отдых
или хотя бы маленькая передышка; он бежал к ней, чтобы избежать ужаса того, что
произошло с ним; он бежал к ней, как жених бежит туда, где его невеста стоит и
ожидает его.
Он бежал потому, что внутри Кристины ни одна из этих вещей
не имела значения — ни его мать, ни его отец, ни Ли, ни Дэннис, ни то, что он
сделал со своей спиной, когда в ту ночь все ушли, а он поставил трансмиссию
полностью разрушенного «плимута» в нейтральное положение и толкал машину,
толкал до тех пор, пока она не сдвинулась с места на своих спущенных шинах,
пока он выкатил ее за дверь, на холодный двор, заваленный обломками
автомобилей, и начал толкать ее по кругу — один круг, другой, третий, пока у
него не стали отниматься руки и ноги, а сердце не начало стучать, как у
загнанной лошади, и спина не начала молить о пощаде; но он продолжал толкать ее
дальше и дальше вперед, а милеометр внутри машины медленно крутился и крутился,
и в пятидесяти футах, оставшихся до двери гаража, у него что-то лопнуло в
спине, отозвавшись горячей и разгорающейся болью во всем теле, но он все равно
толкал ее и толкал онемевшими руками, и она еле-еле ползла на своих спущенных
шинах, пока вдруг…
Он добежал до Кристины, рванул дверцу и, задыхаясь, бросился
внутрь. Пицца упала на пол. Он подобрал ее и откинулся на спинку сиденья,
чувствуя, как его дрожащее тело понемногу успокаивалось. Затем прикоснулся к
рулю, рука соскользнула вниз и нащупала ее сокровенную щель. Он снял одну
перчатку и полез в карман за ключами. За ключами Лебэя.
Он все еще мог вспомнить, что случилось той ночью, но это
уже не казалось ему ужасным; сейчас, сидя за рулевым колесом Кристины, он
скорее считал это восхитительным.
Это было чудом.
