Он смерил Эрни глазами.
— На коже Уэлча тоже были найдены следы красной краски.
Эрни, до тебя что-нибудь доходит? Машина ударила его с такой силой, что краска
врезалась в кожу.
— Вам нужно выйти на улицу и начать считать красные
автомобили, — холодно сказал Эрни. — Ручаюсь, что вы насчитаете их не меньше
двадцати, прежде чем доберетесь до Бэйзн-драйв.
— Конечно. — Дженкинс еще раз вздохнул. — Но мы отослали
наши находки в лабораторию ФБР в Вашингтоне, там есть образцы всех красок,
когда-либо применявшихся в Детройте. Сегодня пришел ответ. Угадай, что в нем
было?
У Эрни застучало в висках.
— Раз вы здесь, то могу предположить, что краска была
«красная осень». Цвет Кристины.
— Молодец, соображаешь, — хмыкнул Дженкинс.
Он закурил сигарету и посмотрел на Эрни сквозь табачный дым.
От его добродушного настроения ничего не осталось; взгляд был каменным.
Эрни в преувеличенном отчаянии схватился за голову.
— Красная осень! Цвет Кристины, но в него также красили
«форды» с 1959 по 1963 год, как, впрочем, и «тандербердсы», и «шевроле» с
1962-го по 1964-й, а в середине пятидесятых можно было купить даже «рамблер»
цвета «красной осени». Я больше полугода изучал каталоги старых машин. Цвет
«красная осень» был раньше очень популярен. Я это знаю. — Он пристально
взглянул на Дженкинса, — и вы тоже это знаете. Разве нет?
Дженкинс не ответил; он продолжал смотреть на Эрни все тем
же каменным взглядом, от которого Эрни было не по себе. Еще полгода назад он не
выдержал бы его и сдался. Но теперь он скорее рассвирепел.
— Что вам нужно, мистер Дженкинс? Что вы имеете против меня?
Почему вы прицепились к моей заднице?
Теперь Дженкинс улыбнулся.
— Что я имею против тебя? А что ты думаешь о перворазрядном
убийстве?
— Я не понимаю почему…
— Ты многое понимаешь. Ты МНОГОЕ ПОНИМАЕШЬ! — заорал на него
Дженкинс. Он швырнул сигарету на пол и наступил на нее. — Трое из парней,
разбивших твою машину, мертвы. «Красная осень» обнаружена в обоих случаях. Это
значит, что убийца управлял машиной, покрашенной в цвет «красная осень».
Машиной, у которой по крайней мере капот и передние крылья были покрашены в
«красную осень»! А ты сдвигаешь очки на нос и говоришь, что не понимаешь, о чем
я говорю.
— Я был в Филадельфии, — спокойно сказал Эрни.
— Детка, — понизав голос, произнес Дженкинс, — вот это хуже
всего. Вот это по-настоящему плохо пахнет.
— У меня сегодня еще много работы. Убирайтесь отсюда или
арестовывайте меня.
— Пока что, — проговорил Дженкинс, — мне нужно поговорить с
тобой.
— Я был на турнире! — почти простонал Эрни. — Я четыре года
хожу в шахматный клуб!
— Ходил, — поправил его Дженкинс, и Эрни замер. — Да, я
говорил с мистером Слоусоном. Он сказал, что первые три года ты не пропускал ни
одного занятия, даже когда простужался или плохо себя чувствовал. Ты был
надеждой клуба, Эрни. Но в этом году ты забросил шахматы и…
— Я был занят. У меня была машина… и девушка…
— Мистер Слоусон сказал, что очень удивился, увидев тебя на
турнире. Он думал, что ты уже не появишься ни в клубе, ни на соревнованиях.
— Я же говорю…
— Да, ты говоришь. Но интерес к шахматам возник у тебя
только на время поездки в Филли, — а затем снова пропал. По-моему, это очень
плохо пахнет.
— Не вижу ничего дурного в краткой поездке на шахматный
турнир.
— Увы, она выглядит, как заранее припасенное алиби.
Гул в его голове начал перерастать в тупую пульсирующую
боль. Ему было не по себе — почему этот кареглазый полицейский обвиняет его в
том, к чему он не имел никакого отношения? Ведь все было не так, совершенно не
так! Он ничего не подозревал и не запасался никаким алиби. Он был удивлен не
меньше, чем любой другой, когда из газеты узнал о случившемся. Еще бы ему не
удивиться. Все это было так же странно, как его лунатическая паранойя, и
(все-таки как ты поранил себе спину, Эрни? и, кстати, ты
видишь что-нибудь зеленое? ты видишь…)
он на мгновение закрыл глаза, потому что весь мир покачнулся
перед его глазами, и он увидел зеленое ухмыляющееся и расплывающееся лицо с
быстро истлевающими губами, которые говорили:
«Ну поехали! Заводи мотор, и давай покатаемся. И давай
отплатим этим говнюкам, которые искорежили нашу машину. Давай размажем по земле
этих засранцев, — что скажешь, сынок? Давай врежем им так, чтобы в городской
больнице из них пинцетом выковыривали осколки костей. Что скажешь? Поймай по
радио хорошую музыку, и давай покатаемся. Давай…»
Он пошатнулся, оперся на Кристину — на ее твердую,
прохладную, надежную поверхность — и все вещи в мире снова встали на свои
места. Он открыл глаза.
— По-настоящему я убежден только в одном, — сказал Дженкинс.
— И она очень субъективна. В этот раз ты совсем другой, Эрни. Жестче, что ли.
Как если бы прибавил себе лет двадцать.
Эрни засмеялся и с облегчением услышал, что его смех
прозвучал вполне натурально:
— Мистер Дженкинс, вы отлично справляетесь с работой
детектива.
Дженкинс не засмеялся.
— В прошлый раз ты показался мне каким-то потерянным… или,
может быть, несчастным, но старающимся найти выход. Теперь я чувствую, что
говорю с совершенно другим человеком. И далеко не с самым замечательным.
— По-моему, наш разговор окончен, — неожиданно сказал Эрни и
пошел к офису.
— Я хочу знать, что произошло, — крикнул ему вслед Дженкинс.
— И я это узнаю! Поверь мне.
— Сделайте любезность, убирайтесь отсюда побыстрей, — бросил
через плечо Эрни. — Вы сумасшедший.
Он поднялся в офис, закрыл дверь и заметил, что его руки
совсем не дрожали. Не говоря ни слова Уиллу, он подошел к окну и проследил за
тем, как Дженкинс вышел из гаража.
— Полицейский? — спросил Дарнелл.
— Да.
— Реппертон?
— Да. Полицейский думает, что я имею какое-то отношение к
нему.
— Несмотря на то, что был в Филли?
Эрни покачал головой.
— По-моему, это его не волнует.
«Смышленый полицейский, — подумал Уилл. — Он знает что факты
загадочны, и его интуиция подсказывает ему, что есть нечто еще более
загадочное, поэтому он ищет правду, хотя пройдет миллион лет; прежде чем он
найдет ее». Он вспомнил о пустой машине, которая сама собой припарковалась на
двадцатой стоянке. Ключ в замке зажигания, повернувшийся сам собой.
Предупредительный рев двигателя.
