Входная дверь отворилась, и в ее проеме появилась Ли:
— Дэннис?
— Да, входи.
Через прихожую мне было видно, как она затворила за собой
дверь и откинула назад капюшон своей короткой красной дубленки. На ней были
темно-синие брюки, которые очень шли ей.
Расстегнув дубленку, она проговорила:
— Садись. Не стой, как задумавшийся аист, на этих
штуковинах.
— Ничего смешного, — проворчал я, тяжело плюхнувшись в
кресло. Если у вас загипсована половина тела, то вам не удастся двигаться, как
актерам в кино; вы не сможете сесть так, как Гэри Грант, собирающийся угостить
Ингрид Бергман коктейлем на вечеринке в Рице. — Я изнемогаю от жажды
комплиментов, а ты не можешь даже похвалить меня.
Она повесила дубленку и прошла в комнату. Я с удовольствием
рассматривал ее ладную фигурку в голубом свитере.
— Как ты, Дэннис?
— Спасибо. Лучше.
— Я рада.
Остановившись возле софы, она взглянула на меня. Я почему-то
вспомнил об Эрни и отвел глаза. Помолчав, она спросила:
— Дэннис, а что ты думаешь… о нем? Тебя ничего не беспокоит?
— Беспокоит? Лучше было бы сказать — пугает.
— Что ты знаешь о его машине? Он ничего не говорил тебе?
— Подожди, не все сразу, — запротестовал я. — Слушай, ты не
хочешь чего-нибудь выпить? У нас кое-что есть в холодильнике. — Я потянулся за
костылями.
— Сиди и не двигайся, — сказала она. — Мне хочется
чего-нибудь, но я сама схожу. А что принести тебе?
— Имбирного лимонаду, если он еще остался. Она пошла на
кухню, и я вдруг почувствовал излишнюю тяжесть в желудке, похожую на какую-то
тошноту. Для тошноты такого рода есть название. Думаю, она называется
«влюбиться в девушку твоего лучшего друга».
Вскоре она вернулась с двумя стаканами льда и двумя банками
канадского имбирного лимонада.
— Благодарю, — сказал я, беря свою банку и стакан.
— Нет, это я благодарна тебе, — проговорила она, и ее
голубые глаза немного потемнели. — Если бы я осталась наедине со всем этим… то
я… ну, не знаю.
— Ладно, — сказал я. — Может быть, еще не все так плохо.
— Да? Ты уже знаешь про Дарнелла?
Я кивнул.
— А о другом? О Ванденберге?
Значит, она тоже сопоставляла события.
Я снова кивнул.
— Понятно, Ли, ты думала о Кристине, да? Но тогда скажи:
почему?
Она довольно долго не отвечала. По-моему, она не могла
ответить. Я видел, как она боролась с собой, как напряженно смотрела в стакан,
который держала обеими руками.
Наконец она очень тихо произнесла:
— Мне кажется, она пыталась убить меня.
Я ожидал чего угодно, но только не этого.
— Что ты имеешь в виду?
Она стала говорить, сначала медленно, потом быстрее, пока
слова не посыпались из нее. Я не буду их повторять, потому что уже пересказывал
эту историю; замечу только, что не слышал ее больше ни от кого, кроме Ли. И
даже вспоминая тот вечер, она не на шутку перепугалась. Она побледнела, она все
время потирала локти, как будто ей было холодно. Мне тоже было страшно.
Замолчав, она принужденно улыбнулась, словно извиняясь за
очевидную абсурдность того, о чем поведала. Однако мне было не до смеха. Я
подумал о трагической смерти Вероники и Риты Лебэй. И я продолжал делать
сопоставления.
Затем она рассказала об ультиматуме, который поставила Эрни
— она или машина. И вкратце описала реакцию Эрни. После той вспышки ярости он
уже не встречался с Ли.
— А потом его арестовали, — добавила она, — и я стала думать
о том, что случилось с Вадди Реппертоном и двумя другими ребятами… и с Уэлчем…
— А теперь с Ванденбергом и Дарнеллом.
— Да. Но не только. — Она допила лимонад из стакана и налила
еще. Край консервной банки мелко застучал по стеклу. — Когда я звонила тебе
перед Рождеством, мои мама и папа были в гостях у папиного босса. И я нервничала.
Мне казалось… казалось… ох, не знаю, что мне казалось.
— По-моему, знаешь.
Она поднесла руки ко лбу и потерла виски, словно у нее вдруг
разболелась голова.
— Пожалуй, да. Я думала об этой машине. О том, как она
выезжает на улицу и сбивает их. Но если она в тот рождественский вечер покидала
гараж, то, вероятно, у нее было полно других забот, без того чтобы трогать моих
ро… — Она резким движением поставила стакан на стол. — Почему я все время
говорю о ней как о живом существе? — воскликнула она. По ее щекам потекли
слезы. — Почему? Ну почему?
Я знал, как мог бы ее немного успокоить, но не мог этого
сделать. Между нами был Эрни — и какая-то часть меня самого.
Но это было тогда, другое дело — сейчас.
Я поднялся на костылях, проковылял к софе и достал из
тумбочки пачку салфеток. Несколько штук я дал Ли. Она поблагодарила меня. Затем
я плюхнулся рядом с ней и, не слишком восторгаясь собой, обнял ее одной рукой.
Она вздрогнула… а затем позволила прижать себя к моему
плечу. Некоторое время мы просто молчали и сидели, боясь лишний раз
шевельнуться, — по-моему, она тоже опасалась себя самой. Или чего-то еще. На
противоположной стене размеренно тикали часы. Яркий солнечный свет падал из
обоих окон, выходивших на разные стороны дома. Буря улеглась еще ночью, и
теперь в синем безоблачном небе ничего не напоминало о ней. Только на поляне
остались холмы сугробов, поднимавшиеся тут и там, как насыпи над какими-то
похороненными зверьками.
— Запах, — наконец сказал я. — Ты правда ощущала запах?
— Он там был! — ответила она, отстраняясь от меня. Я убрал
руку — со смешанным чувством разочарования и облегчения. — Он правда был там…
отвратительный, ужасный смрад. — Ее глаза смотрели на меня:
— А что? Ты тоже его ощутил?
Я покачал головой.
— И все-таки, что ты знаешь об этой машине? — спросила она.
— Ты ведь что-то знаешь. У тебя на лице написано.
Тогда настала моя очередь задуматься, и почему-то я мысленно
увидел картину из какой-то научной книжки. Вообще от научных книг трудно
ожидать картинок, но как кто-то однажды сказал мне, су??ествует множество
направлений и методов общественного образования… собственно, этим кем-то был
сам Эрни. Так вот, на картине были изображены два атома, на огромной скорости
мчащиеся друг к другу. Раз! Вместо груды обломков (и их атомной «неотложки»,
подбирающей ошметки поврежденных нейтронов) вы получаете критическую массу,
цепную реакцию и одно большое адское месиво.
