Кэрри достала салфетку и взглянула на нее с интересом. Она
часто вытирала такими же помаду, что носила с собой в сумочке — один раз даже
на улице. И теперь ей вспомнились (или показалось, что вспомнились) удивленные,
шокированные взгляды. Лицо ее запылало. И ведь они действительно говорили ей
что-то. Стыд тут же сменился раздражением и обидой, щеки побелели.
Она прошла в свою крохотную спальню. Тут было еще больше
религиозных картин, только в основном с агнцами, а не со сценами праведного
гнева. Над комодом висел вымпел Ювинской школы. На самом комоде — Библия и
светящийся в темноте пластиковый Христос.
Кэрри принялась раздеваться — сначала кофточку, затем
ненавистную юбку ниже колен, комбинацию, пояс, чулки. Куча тяжелой одежды с
пуговицами и резинками вызывала у нее чувство отвращения. На полке в школьной библиотеке
лежала целая стопка старых номеров «Семнадцатилетней», и Кэрри часто
перелистывала эти журналы, старательно храня на лице выражение идиотского
спокойствия. Манекенщицы в своих коротеньких юбчонках, колготках и нижнем белье
с рисунками и кружевами выглядели так легко и естественно, но именно этим
словом — легкие, то есть доступные — мама называла их. И разумеется, Кэрри
знала, каков будет мамин ответ, если она когда-нибудь заикнется о чем-то
подобном. Кроме того, она понимала, что в таком белье ей будет далеко до
естественности. Голая, греховно-голая, очерненная грехом эксгибиционизма, и
каждое дуновение ветерка, ласкающего ноги, вызывает греховную похоть. Конечно
же, им не составит труда догадаться, как она себя чувствует. Они всегда
понимали. И они опять что-нибудь придумают, унизят ее, обсмеют грубо,
бесчеловечно затолкают обратно в отведенную для нее, словно для шута, нишу.
Она знала, что достойна
(чего)
другого места. Да, она немного полновата в талии, но иногда
ей становилось так паршиво, одиноко и тоскливо, что единственным способом
заполнить эту зияющую заунывную пустоту было есть, есть и есть. Впрочем, и не
настолько уж она полна. Организм сам не позволял ей перейти определенный
предел. А ноги даже красивые, ничуть не хуже, чем у Сью Снелл или Викки
Хэнском. Она могла бы
(что что что)
могла бы перестать есть шоколад, и тогда прыщи обязательно
пропадут. Непременно. А еще она могла бы сделать прическу. Купить колготки и
зеленые или синие обтягивающий рейтузы. Нашить себе коротеньких юбчонок и
платьев. Стоит-то это всего ничего. Она могла бы, могла бы…
Жить!
Кэрри расстегнула тяжелый хлопчатобумажный лифчик и уронила
его на пол. Гладкие, молочно-белые, твердые груди со светло-кофейными сосками.
Она притронулась к ним ладонями, и ее охватила дрожь. Зло, грех. Мама не раз
говорила ей про Нечто. Опасное, древнее, невыразимо греховное Нечто. Нечто,
которое может сделать ее Слабой. «Остерегайся, — говорила мама. — Оно является
по ночам и заставляет думать о грехах, творящихся на автостоянках и придорожных
мотелях».
Но хотя времени было всего девять двадцать утра, Кэрри
поняла, что к ней пришло то самое Нечто. Она снова погладила руками груди.
(мерзостныеподушки)
прохладные на ощупь, но соски горячие и, твердые, и сжав их
пальцами, Кэрри почувствовала, как слабеет и словно растворяется. Да, да, это
то самое Нечто.
Трусы оказались в пятнах крови.
Кэрри вдруг подумалось, что она должна расплакаться,
закричать, вырвать из себя это Нечто и раздавить, растоптать, убить его.
Салфетка, которую положила ей мисс Дежардин, уже промокла, и
Кэрри аккуратно пристроила на место новую — она знала, что поступает скверно, и
они все тоже поступают скверно, и в душе у нее закипала ненависть к ним и к
себе. Одна только мама — хорошая. Мама сражалась с Черным Человеком и победила
его. Кэрри видела это однажды во сне. Мама выгнала его шваброй через дверь.
Черный Человек бросился по Карлин-стрит, высекая искры из мостовой своими
раздвоенными копытами, и скрылся в ночи.
Мама вырвала из себя это Нечто и осталась чиста.
Но как же Кэрри ее ненавидела!
Она поймала свое отражение в крохотном зеркальце на двери —
маленькое зеркальце в дешевой зеленой оправе из пластика, с ним только
причесываться и получалось.
Кэрри ненавидела свое лицо — блеклое, тупое, глуповатое;
бесцветные глаза, красные блестящие прыщи, россыпи угрей.
Ни с того ни с сего отражение вдруг раскололось надвое
ломаной серебристой трещиной. Зеркало упало на пол и разлетелось у ног Кэрри
вдребезги. На двери осталось только пластиковое кольцо оправы — словно
вперившийся в нее слепой глаз.
Из «Словаря психических явлений» под редакцией Огилви:
Телекинез — способность перемещать предметы либо вызывать
изменения в предметах усилием мысли. Феномен нередко проявляется в различных
кризисных или стрессовых ситуациях. Известны случаи, когда над придавленными
телами левитировали автомобили или поднимались в воздух обломки рухнувших
зданий.
Явление часто путают с действием полтергейстов, что означает
«игривые духи». Надо заметить, что полтергейсты — это астральные создания,
существование которых по-прежнему не доказано, в то время как телекинез
считается проявлением деятельности мозга, имеющим, возможно, электрохимическую
природу…
Когда игры на заднем сиденье «форда» модели 63-го года, что
принадлежал Томми Россу, закончились, и Сью Снелл неторопливо приводили свою
одежду в порядок, ее мысли снова вернулись к Керри Уайт.
Наступил вечер пятницы, и Томми (сидя со спущенными штанами,
он все еще глядел задумчиво в заднее окно — картина одновременно и комичная, и
как-то странно умилительная) пригласил ее в боулинг. Разумеется, для них обоих
это было лишь предлогом; ни о чем другом, кроме секса, они и не думали.
Сью встречалась с Томми более-менее постоянно еще с октября
(шел май), но близки они были всего две недели. Семь раз, поправила она себя.
Сегодня — седьмой. Пока еще не бог весть какой праздник, но что-то все-таки уже
получается.
В первый раз было ужасно больно. Ее самые близкие подружки,
Элен Шайрс и Джин Голт, уже делали Это, и обе уверяли, что больно будет лишь
чуть-чуть — как укол — а потом, мол, начнется сплошной рай. Однако в первый раз
Сью чувствовала себя так, словно ее пробивают рукояткой мотыги. Позже Томми
признался немного смущенно, что тоже неправильно надел резинку.
Сегодня она лишь во второй раз начала ощущать нечто похожее
на удовольствие, но тут все кончилось. Томми держался как мог, но потом вдруг
раз… и все кончилось. В общем, много суеты, а тепла всего ничего.
После ее охватила грусть, и в таком вот настроении
вспомнилась Кэрри. Волна стыда накрыла ее именно в тот момент, когда душа
осталась без привычной защиты, и, оторвавшись от вида на Брикярд-хилл, Томми
обнаружил, что она плачет.
