— Боже! Боже! Боже! — Челюсти смыкались за каждым словом,
будто капкан.
Кэрри сидела, не двигаясь.
Мама встала и обошла вокруг стола. Ее трясущиеся руки с
полусогнутыми пальцами походили в этот момент на хищные когтистые лапы. На лице
— безумная смесь сопереживания и ненависти.
— В чулан! — приказала она. — Немедленно в чулан и молись.
— Нет, мама…
— Парни… Да, теперь и до этого дошло. После первой крови
начинаются парни. Как поганые псы, как принюхивающиеся ищейки они идут на
запах. Этот запах!
Она развернулась и наотмашь влепила Кэрри пощечину — словно
щелкнул
(о боже я так ее теперь боюсь)
в комнате кожаный ремень. Кэрри покачнулась, но все же
удержалась на стуле. Отпечаток ладони на щеке, поначалу белый, налился густым
красным цветом.
— Вот тебе моя отметина… — Глаза миссис Уайт расширились до
предела, и словно остекленели. Она часто, прерывисто дышала и говорила будто
сама с собой, в то время как скрюченные пальцы вцепились Кэрри в плечо и
подняли ее из-за стола.
— Я все видела. Все знаю. Да уж. Но. Я. Никогда. Этого. Не
делала. Только с ним. Потому что. Он. Взял. Меня. Силой… — Она умолкла, и ее
взгляд скользнул к потолку.
Кэрри оцепенела от ужаса. Мама вела себя как припадочная —
казалось, на нее снизошло какое-то великое откровение, которое вот-вот ее
уничтожит.
— Мама…
— В машинах… Да уж, я знаю, где они прибирают тебя к рукам.
За городом. В придорожных мотелях… Виски. Этот запах… Они дышат на тебя этим
запахом! — Голос ее поднялся до крика. На шее вздулись вены, а запрокинутая
голова заходила по кругу, словно ее взгляд искал что-то на потолке.
— Прекрати, мама.
Слова вернули ее в некое туманное подобие действительности.
Губы миссис Уайт раскрылись от удивления, и она замерла посреди кухни, будто
пытаясь отыскать в этом новом мире что-то старое, знакомое, за что можно
уцепиться.
— В чулан, — пробормотала она наконец. — Иди в чулан и
молись.
— Нет.
Мама занесла руку для удара.
— Нет!
Рука застыла в воздухе. Мама уставилась на нее, словно не
могла поверить, что она все еще там или все еще цела.
Ни с того ни с сего с подставки па столе поднялся противень
с пирогом и, метнувшись через всю кухню, врезался в стену рядом с дверью в
гостиную. По стене поползли фиолетовые потеки черничного варенья.
— Я иду на бал, мама!
Мамина перевернутая чашка подскочила и, просвистев у нее над
ухом, вдребезги разбилась над плитой. Миссис Уайт взвизгнула и рухнула на
колени, закрыв лицо руками.
— Дьявольское отродье, — простонала она. — Дьявольское
отродье. Сатана…
— Встань, мама.
— Похоть и распущенность, искушение плоти и…
— Встань!
Мама умолкла и встала, все еще держа руки над головой,
словно собиралась сдаваться. Губы ее беззвучно шевелились, и Кэрри показалось,
что она молится.
— Я не хочу с тобой ссориться, мама, — сказала Кэрри
срывающимся голосом и с трудом заставила себя продолжить. — Но я хочу, чтобы ты
не мешала мне жить своей жизнью. Твоя… твоя мне не нравится.
Она умолкла, испугавшись собственной смелости. Преступная
мысль наконец-то вырвалась наружу, и это было в тысячу раз хуже, чем даже то
самое Грязное Слово.
— Ведьма, — прошептала мама. — Недаром сказано в Святой
Книге: «Ворожеи не оставляй в живых». Твой отец делал Божью работу и…
— Я не хочу об этом слышать, — заявила Кэрри: когда мама
говорила об отце, это всегда действовало на нее угнетающе. — Но я хочу, чтобы
ты поняла: отныне у нас все будет по-другому. — Глаза ее блеснули, и она тихо
добавила: — Им тоже придется это усвоить.
Мама продолжала бормотать что-то себе под нос.
Кэрри даже не почувствовала удовлетворения: развязка не
оправдывала ее ожиданий, и от этого словно ком застрял в горле. Неуютное
ощущение тяжести в животе не давало покоя, и она отправилась в подвал за
спрятанным там свертком.
Конечно, так лучше, чем сидеть в чулане. Слов нет. Все, что
угодно, только не этот чулан с голубым светом и удушливым запахом пота и
греховности. Все, что угодно. Абсолютно все.
Она остановилась, прижав сверток к груди, и закрыла глаза,
прячась от света тусклой голой лампочки, заросшей паутиной. Конечно же, Томми
Росс ее не любит — на этот счет она не обманывалась. Тут, скорее, какая-то
странная форма покаяния — понять это было не сложно. И откликнуться,
согласиться. Ведь она лучше других понимала, что такое покаяние, — понимала всю
свою сознательную жизнь.
Он сказал, что все будет хорошо, что они позаботятся об
этом. Уж что-что, а она-то точно позаботится. И не дай бог им устроить
какую-нибудь пакость! Не дай бог. Она не знала, от господа ее дар или от дьявола,
и теперь вдруг, когда поняла, что ей все равно, ее охватило почти неописуемое
чувство облегчения — словно упал с плеч тяжеленный груз, который она носила всю
жизнь.
Мама наверху продолжала бормотать. Только теперь уже не
«Отче наш» — теперь она читала молитву об изгнании нечистой силы.
Из книги «Меня зовут Сьюзен Снелл» (стр. 23):
В конце концов об этом даже сняли фильм. Я его видела в
апреле, и, когда вышла из кинотеатра, меня чуть не стошнило. Когда в Америке
случается что-то важное, кому-то обязательно хочется покрыть все сусальным
золотом и украсить ленточками. Чтобы можно было забыть. И вряд ли кто-нибудь
понимает, насколько это серьезная ошибка — забыть Кэрри Уайт…
В понедельник утром Грэйл и его заместитель Мортон пили кофе
в директорском кабинете.
— От Харгенсена пока ничего не слышно? — спросил Мортон.
Губы его при этом изогнулись в этакой уэйновской ухмылке, но все равно было
заметно, что он волнуется.
— Ни звука. И Кристина перестала болтать, что ее папочка
пустит нас по миру. — Грэйл подул на свой кофе.
— Но ты, похоже, не очень радуешься?
— Пожалуй. Ты слышал, что Кэрри Уайт идет на выпускной бал?
Мортон удивленно заморгал.
— С кем? С Клювом?
«Клювом» в школе прозвали Фредди Холта, еще одного из
«отверженных». Весил он, дай бог, фунтов сто, но, увидев его, нетрудно было
поверить, что шестьдесят из них приходится на нос.
