— Или ты притащишь его, или я не повезу тебя завтра на этот
хренов бокс.
— Да я ненавижу бокс! — Она вообще-то ни разу не была на
боксерских соревнованиях, но злость и негодование требовали категоричности.
Прежние приятели вечно таскали ее на рок— концерты, и их-то она точно
ненавидела, потому что так или иначе они всегда оказывались рядом с
каким-нибудь волосатым типом, который не мылся уже несколько недель подряд.
Билли пожал плечами, вернулся к спущенному переднему колесу
и принялся работать домкратом.
Спустя несколько минут она принесла ему ящик с
инструментами, перепачкав в смазке совершенно новую кофточку. Он что-то
буркнул, но даже не обернулся. Майка у него выбилась из джинсов, и стало видно
полоску кожи на спине — гладкую, загорелую, играющую мышцами. Крис долго не
могла оторвать взгляд.
Затем она помогла ему снять с обода шину, и ладони у нее
стали такие же черные, как у Билли. Машина опасно покачивалась на домкрате, а
запасная покрышка оказалась протертой до основы в двух местах.
Когда они поставили колесо на место, Крис села в кабину.
Кофточка и дорогая красная юбка были в жирных пятнах.
— Если ты думаешь… — начала она, когда Билли сел за руль, но
он, не дав ей договорить, перегнулся и начал ее целовать, ползая руками по
талии и груди. От него резко пахло табаком, «Брилкримом» и потом. Крис наконец
вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке
прибавились новые пятна грязи. Двадцать семь пятьдесят в магазине «Джордан
Марш», но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако Крис
чувствовала только острое, почти болезненное возбуждение.
— Как ты собираешься все это объяснять? — спросил Билли и
снова ее поцеловал. Даже не видя его губ, можно было догадаться, что он
улыбается.
— Трогай меня, — прошептала она ему на ухо. — Всю. Выпачкай
меня всю.
Что он и сделал. Колготки на одной ноге разошлись, словно
раскрытые губы. Юбку, и без того короткую, Билли рывком задрал до пояса. Он
буквально лапал ее — грубо и жадно. И от чего-то — может быть, именно от этого
или от того, как близко они разминулись со смертью — Крис почти сразу кончила.
На следующий день она отправилась с Билли смотреть бокс.
— Без четверти восемь, — сказал он и сел на постели, затем
включил лампу и начал одеваться. Его тело по-прежнему приковывало взгляд. Крис
вспомнила тот понедельник, как это все случилось. У него…
(стоп)
Об этом можно подумать и потом — скажем, когда будет
какой-то толк, кроме бесполезного сейчас возбуждения. Она скинула ноги с
кровати и натянула трусики-паутинку.
— Может быть, это не самая лучшая идея, — сказала она, не
понимая до конца, себя проверяет или его. — Может быть, нам лучше вернуться в
постель и…
— Идея что надо, — ответил Билли, и на его лице, словно
мимолетная тень, промелькнула усмешка. — Свиная кровь для свиньи.
— Что?
— Нет, ничего. Пошли. Одевайся.
Крис оделась, и, выйдя через черную лестницу на улицу,
почувствовала, как внутри у нее, словно хищный ночной цветок, распускается и
набирает силу какое-то мощное будоражащее чувство.
Из книги «Меня зовут Сьюзен Снелл» (стр. 45):
Знаете, на самом деле я вовсе не переживаю из-за тех событий
так уж сильно, как люди почему-то считают, должна. Нет, никто, конечно, не
говорит мне этого прямо, но все, кого я встречаю, постоянно твердят, как, мол,
им жаль — обычно перед тем, как попросить у меня автограф. Они ожидают, что я
буду безутешно рыдать, носить черное, пить слишком много или ударюсь в
наркотики. Как правило, люди говорят что-нибудь вроде этого: «Ужасно, просто
ужасно… Но знаете, то, что с ней произошло…» и так далее, и так далее.
Но жалость — это все равно что припарки. Жалеть можно о
пролитом на скатерть кофе или о промахе в боулинге. А истинная скорбь так же
редка, как и истинная любовь. Я уже больше не жалею о том, что Томми мертв. Он
теперь вспоминается как чудесный сон. Может быть, вы подумаете, что это
жестоко, но с той ночи утекло много воды. И я не жалею о том, что сообщила
Комиссии по делу Кэриетты Уайт. Я говорила правду — столько, сколько знала.
Но мне жаль Кэрри.
Ведь ее забыли. Ее превратили в своего рода символ и забыли,
что она была обычным человеком, таким же, как вы сами, человеком с надеждами,
мечтами и так далее. Впрочем, говорить об этом, видимо, бесполезно. Едва ли
теперь удастся превратить нечто, созданное газетами, обратно в человека. Но она
была человеком, и она страдала. Так страдала, что большинству из нас это и
представить себе трудно.
Поэтому мне ее жаль, и я надеюсь, что ей было хорошо на
выпускном балу. Надеюсь, что бал — пока не начался весь этот ужас — стал для
нее самым замечательным, чудесным, волшебным событием в жизни…
Томми вырулил к стоянке у нового крыла школьного здания.
Мотор еще секунду поурчал на холостом ходу, а затем он выключил зажигание.
Кэрри сидела справа от него, придерживая на плечах платок. Ей вдруг показалось,
что все происходит во сне, наполненном какими-то неясными перспективами, и она
только-только это поняла. Что же она делает? Она оставила маму одну.
— Волнуешься? — спросил Томми, и Кэрри невольно вздрогнула.
— Да.
Он рассмеялся и выбрался из машины. Кэрри собралась уже
открыть дверцу, но Томми обошел, машину и сделал это сам.
— Не волнуйся, — сказал он. — Ты сейчас как Галатея.
— Кто?
— Галатея. Мы проходили это у мистера Иверса. Она
превратилась в такую прекрасную женщину, что ее никто не узнал.
Кэрри на секунду задумалась.
— Я хочу, чтоб меня узнали, — сказала она.
— Еще бы. Пойдем.
У автомата с кока-колой стояли Джордж Доусон и Фрида
Джейсон. На Фриде было нечто оранжевое из гипюра, и в этом наряде она немного
напоминала басовую трубу. В дверях проверяли билеты Донна Тибодо и Дэвид
Бракен. Оба были членами Национального общества отличников, оба входили в
«личное гестапо» мисс Гир, и оба оделись на этот раз в цвета школы — белые
брюки и красные пиджаки. Тина Блейк и Норма Уотсон раздавали программки и
рассаживали участников бала в соответствии с планом. Обе были в черном — Кэрри
подумала, что девушки, должно быть, считают себя очень элегантными, но ей они
больше всего напоминали продавщиц сигарет из старых гангстерских фильмов.
Когда вошли Томми и Кэрри, все повернулись в их сторону, и
на секунду в зале повисло неловкое молчание. Кэрри вдруг захотелось облизнуть
губы, но она сдержалась. Затем Джордж Доусон воскликнул:
