— Иногда, — говорит она, — у меня даже возникает вопрос, не
вызвала ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами.
Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник еще не
вырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу «шоу»,
которое я якобы «устраивала» на заднем дворе. Хочу заметить, что купальник у
меня был вполне приличный — даже скромный, по современным стандартам — обычный
старый купальник от Янтцена, но миссис Уайт постоянно разорялась, что это, мол,
безобразие, потому что меня видит «ее крошка». Моя мать… она, конечно,
старалась говорить с ней потактичней, но у нее никогда не хватало терпения
надолго. Не знаю уж, чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт — надо
полагать, обозвала меня Вавилонской блудницей, — но моя мать заявила ей, что
наш двор — это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышом
танцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо головы
банка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже рассказала.
Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю
скандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она
отправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с
таким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не
касается, что мы тут делаем.
Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит
сигарету.
— Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть
пешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то
остановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов
несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто
боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не до
шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался его
револьвер?..
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе
одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз
передавали «Сорок лучших песен». Мама эту музыку просто ненавидела и обычно
кричала мне, чтобы я убрала звук, «пока она не рехнулась». Но в тот день она
сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя
Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка
не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: она
никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотя
ей было всего три года. Исключительно в доме.
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть,
увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в
таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла
глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор,
стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи
бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего
репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой
другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.
— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран,
закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое
черно-белое фото на обложке «Ньюсуика». Помню, смотрела на них и думала: «Боже,
куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина?» Странное какое-то чувство
возникало: и страх, и жалость… Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие
карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово
— лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее
душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась
улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и
голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: «Привет». На ней
было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для
маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем,
спросила:
— Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик
совсем сполз. Я его поправила и ответила:
— Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
— Я тоже такую хочу.
— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через
восемь-девять и у тебя появится…
— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее
не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для
маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что
пришло мне в голову:
— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже
не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с
вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому,
мол, у нее есть грудь — «мерзостные подушки», она сказала, только как бы в одно
слово.
Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я была
потрясена и даже ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг на
друга молча, и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькую
несчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.
Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела
нас вместе.
Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим
глазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь
не слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость,
неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина,
руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила что
есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицо
стало, как у мегеры.
А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок не
упала, вся сжалась и буквально позеленела.
Тут ее мать как заорет:
— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!
Я вскочила и тоже закричала: «Ну-ка не смейте на нее орать!
Как вам не стыдно!» В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно.
Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тот
момент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрела
на меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. И
тягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее,
подобно каменному граду, — и это в три-то года.
Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочки
лицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, про
блудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я просто
дар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.
