Письмо это, адресованное мне, было следующего содержания:
Дорогой Дэви, как вы находите мой прощальный сюрприз? Как вам нравится ваша спутница? Поцеловали вы ее или сделали ей предложение? Я хотела уже остановиться здесь, но тогда смысл моего вопроса остался бы непонятным. Что касается лично меня, то ответ мне известен. Итак, примите хороший совет; не будьте слишком застенчивы и ради бога не пробуйте быть слишком смелььч — ничего не может более повредить вам. Остаюсь вашим любящим другом и наставницей
Барбарой Грант.
Я написал несколько слов на листке, вырванном из моей записной книжки. Вместе с запиской от Катрионы я вложил мое ответное письмо в конверт и, запечатав его моей новой печатью с гербом Бальфуров, отправил со слугой Престонгрэнджа, который все еще ждал меня в лодке.
Затем мы с Катрионой снова стали глядеть друг на друга, а через минуту по обоюдному порыву снова пожали друг другу руки.
— Катриона! — сказал я.
Казалось, что этим единственным словом начиналось и кончалось мое красноречие.
— Вы рады меня видеть? — спросила она.
— Мне кажется, что это праздные слова, — сказал я. — Мы слишком близкие друзья, чтобы говорить о таких пустяках.
— Ну, не лучшая ли она девушка в мире? — воскликнула Катриона. — Я никогда не видела такой правдивой и красивой девушки!
— А ведь ей такое же дело до Альпииа, как до капустной кочерыжки, — заметил я.
— О, она это только говорит! — воскликнула Катриона. — А между тем из-за этого имени и благородной крови она приняла меня под свое покровительство и была так добра ко мне.
— Нет, я скажу вам, почему она это сделала, — сказал я. — Разные бывают лица на этом свете. Вот, например, у Барбары такое лицо, на которое нельзя смотреть без восхищения. Л вот ваше лицо совершенно не похоже на ее лицо. Я до сего дня не понимал, насколько оно не похоже! Вы не можете видеть себя и потому и не можете понять это. Но она из любви к вашей красоте приняла вас под свое покровительство и была добра к вам. И всякий человек сделал бы то же самое.
— Всякий? — спросила она.
— Всякая живая душа! — отвечал я.
— Оттого-то, верно, и солдаты в замке схватили меня! — воскликнула она.
— Барбара научила вас смеяться надо мной, — заметил я.
— Она научила меня гораздо большему. Она сообщила мне очень многое о мистере Давиде, все дурное, а затем немного и не совсем дурного, — говорила она улыбаясь. — Она рассказала мне все о мистере Давиде, только не то, что он поедет на том же корабле, что и я. А куда же вы едете?
Я ответил ей.
— Значит, мы, — сказала она, — проведем несколько дней вместе, а затем, вероятно, распростимся навсегда! Я еду в местечко под названием Гельветслуйс, где должна встретиться с отцом, а оттуда — во Францию, чтобы разделить изгнание с нашим вождем.
Я ответил ей только «о!», так как имя Джемса Мора имело способность лишать меня дара слова.
Она сейчас же заметила это и отчасти угадала мои мысли.
— Я прежде всего должна сказать вам одно, мистер Давид, — сказала она, — мне кажется, что поведение двоих моих родственников относительно вас было не совсем безупречно. Один из них — Джемс Мор, мой отец, другой — лорд Престонгрэндж. Престонгрэндж, вероятно, сам говорил в свое оправдание или же за него говорила его дочь. Но за моего отца, Джемса Мора, я должна сказать следующее: он был закован в кандалы и сидел в тюрьме. Он простой, честный солдат и прямодушный гайлэндский джентльмен. Он не мог догадаться, каковы были их намерения. Если бы он только знал, что будет нанесен вред такому молодому джентльмену, как вы, он скорее бы умер… И, помня вашу всегдашнюю приязнь ко мне, прошу вас простить моему отцу и семейству эту ошибку.
— Катриона, — отвечал я, — я и знать не хочу, в чем она состояла. Я знаю только то, что вы пошли к Престонгрэиджу и на коленях молили спасти мне жизнь. О, я отлично знаю, что вы пошли к нему ради вашего отца, но, будучи там, вы и за меня также просили. Об этом я даже не могу говорить. Я никогда не забуду ни вашей доброты, когда вы назвали себя моим маленьким другом, ни того, что вы молили спасти мне жизнь. Не будем никогда более говорить об обидах и о прощении.
Мы некоторое время стояли молча. Катриона смотрела на палубу, а я — на нее. Прежде чем мы вновь заговорили, успел подняться северо-западный ветер, и матросы стали развертывать паруса и вытягивать якорь.
Кроме нас двоих, на корабле было еще шестеро пассажиров, так что наша каюта была переполнена. Трое были солидные купцы из Лейта, Киркальди и Денди, направлявшиеся вместе в Северную Германию, один — голландец, возвращающийся домой, остальные — достойные купеческие жены, попечениям одной из которых была поручена Катриона. К счастью, миссис Джебби, так ее звали, очень страдала морской болезнью и день и ночь вынуждена была лежать. Кроме того, мы были единственными молодыми существами на борту «Розы», если не считать бледнолицего мальчика, который исполнял мою прежнюю обязанность — прислуживал у стола. Случилось так, что мы с Катрионой были совершенно предоставлены самим себе. Мы сидели рядом за столом, где я с необыкновенным удовольствием ухаживал за ней. На палубе я расстилал мое пальто, чтобы ей было мягко сидеть. Так как погода для того времени года была необычайно хороша — с ясными морозными днями и ночами и постоянным легким ветром — и за весь переезд через Северное море едва ли пришлось переменить парус, то мы сидели на палубе, прогуливаясь только для того, чтобы согреться, с восхода солнца и до восьми-девяти часов вечера, когда на небе загорались ясные звезды. Купцы и капитан Сэнг иногда улыбались, глядя на нас, обращались к нам с двумя-тремя веселыми словами и снова оставляли нас одних; большую часть времени они были заняты сельдями, ситцами и полотном или рассуждениями о медленности переезда, предоставив нам заниматься своими делами, которые были совсем для них не важны.
Сначала нам было нужно многое сказать друг другу, и мы считали себя очень остроумными. Я прилагал немало стараний, чтобы разыгрывать из себя франта, а она, я думаю, — молодую леди с некоторым опытом. Но вскоре мы стали обращаться проще друг с другом. Я отставил в сторону свой напыщенный светский английский язык — то немногое, что знал, — и позабыл эдинбургские поклоны и расшаркивание; она же вернулась к своему простому, милому обхождению. Итак, мы проводили время вместе, точно члены одной семьи, только я испытывал некоторое волнение. В то же время из разговоров наших исчезла серьезность, но мы об этом не горевали. Иногда Катриона рассказывала мне шотландские сказки; она их знала удивительно много, частью от моего друга рыжего Нэйля. Она очень хорошо рассказывала, и это были красивые детские сказки, но удовольствие мне доставляли главным образом звук ее голоса и сознание того, что она рассказывает, а я слушаю. Иногда мы сидели совершенно безмолвно, не обмениваясь даже взглядами, но чувствуя наслаждение от сознания нашей близости. Впрочем, говорю только о себе. Я не совсем уверен, что когда-либо спрашивал себя, о чем думает молодая девушка, и боялся отдать себе отчет в том, что ощущаю сам. Теперь мне больше нет надобности делать из этого тайну как для себя, так и для читателя: я окончательно влюбился. В ее присутствии для меня меркло солнце. Она, как я уже говорил, очень выросла, но то был здоровый рост; она казалась воплощением крепости, веселья, отваги. Мне думалось, что она ходит, как молодая лань, и стоит, точно березка на горе. С меня было достаточно сидеть рядом с ней на палубе. Уверяю вас, мне и в голову не приходили мысли о будущем. Я был так доволен настоящим, что не давал себе труда думать о своих дальнейших шагах, разве только иногда у меня являлось искушение взять ее руку в свою и так держать ее. Я был похож на скрягу и не хотел рисковать наудачу тем счастьем, которым наслаждался.
