— Слушайте, сэр! — закричал Алан. — Помните, что я джентльмен. Я нощу королевское имя и не такой человек, чтобы уйти с пустыми руками. Или вы дадите мне ответ вежливо и незамедлительно, или же, клянусь вершиной Глэнко, я проткну вам брюхо своей шпагой!
— Эй, любезный, — воскликнул дядя, вскочив на ноги, — подождите минутку! Что с вами? Я обыкновенный человек, а не учитель танцев и стараюсь быть вежливым, насколько это возможно. А ваши дикие слова позорят вас: «Проткну брюхо!» Как бы не так! А чего же я буду ждать со своим мушкетоном? — проворчал он.
— Порох и ваши старые руки перед блестящей шпагой в моих руках то же, что улитка в сравнении с ласточкой, — сказал Алан. — Прежде чем ваш трепещущий палец найдет курок, эфес моей шпаги будет торчать в вашей груди.
— Эй, любезный, да разве я спорю? — возразил дядя — Говорите что хотите, поступайте по-своему — я не буду перечить. Скажите только, что вам надо, и увидите, что мы отлично поладим.
— Верно, сэр, — сказал Алан, — я требую одной откровенности. Короче говоря: хотите вы, чтобы парня убили или чтобы мои родственники продолжали его содержать?
— Боже мой, — воскликнул Эбенезер, — разве можно так выражаться!
— Убить или сберечь? — повторил Алан.
— О, сберечь, сберечь! Без кровопролития, прошу вас.
— Как хотите, — сказал Алан, — но это будет дороже. Содержать его затруднительно — это щекотливое дело…
— Я все-таки хочу, чтобы его содержали, — отвечал мой дядя. — Я никогда не поступал безнравственно и не начну поступать так теперь для удовольствия дикого гайлэндера.
— Вы слишком щепетильны, — насмешливо произнес Алан.
— Я человек принципа, — просто сказал Эбенезер, — и, если за это надо платить, я заплачу. Вы забываете, кроме того, что мальчик сын моего брата.
— Хорошо, — сказал Алан, — теперь уговоримся о цене. Мне нелегко назначить ее, и сперва хотелось бы узнать некоторые подробности. Мне нужно знать, например, сколько вы заплатили Хозизену, когда в первый раз сбывали юношу с рук.
— Хозизену? — закричал дядя, застигнутый врасплох. — За что?
— За похищение Давида, — сказал Алан.
— Это ложь! — воскликнул дядя. — Его никогда не похищали. Тот, кто сказал это вам, солгал. Похищен! Он никогда не был похищен.
— Если он этого избежал, то не по моей вине да и не по вашей, — сказал Алан, — а также и не по вине Хозизена, если только ему можно верить.
— Что вы хотите сказать? — воскликнул Эбенезер. — Разве Хозизен рассказывал вам что-нибудь?
— Ах вы старый негодяй, да как же я мог бы иначе это знать! — воскликнул Алан. — Мы с Хозизеном компаньоны, мы делим прибыль. Теперь вы сами видите, как вам может помочь ваша ложь. И, должен вам откровенно признаться, вы сделали большую глупость, посвятив его в ваши личные дела. Но теперь поздно жалеть: что посеешь, то и пожнешь. Вопрос вот в чем: сколько вы заплатили ему?
— Разве он не говорил вам? — спросил мой дядя.
— Это мое дело, — отвечал Алан.
— Хорошо, — сказал дядя, — мне все равно: чтобы он ни говорил, он все равно лгал. Я скажу вам чистую правду: я дал ему двадцать фунтов. И, чтобы быть совершенно честным, прибавлю: сверх того он должен был получить деньги за продажу мальчика в Каролине, так что, в сущности, вышло бы немного больше, но, как видите, не из моего кармана.
— Благодарю вас, мистер Томсон. Этого вполне достаточно, — сказал стряпчий, выступая вперед. Затем учтиво продолжал: — Добрый вечер, мистер Бальфур.
— Добрый вечер, дядя Эбенезер, — сказал я.
— Славная сегодня ночка, мистер Бальфур, — прибавил Торрэнс.
Мой дядя не отвечал ни слова, продолжая сидеть на ступеньке, точно окаменев.
Алан тихонько вынул из его рук мушкетон, а стряпчий, взяв его под руку, стащил со ступеньки, повел в кухню и усадил на стул у очага, где огонь был потушен и горел один только ночник. Мы все последовали за ним.
Мы глядели на дядю, чрезвычайно радуясь своей удаче, но не без некоторой жалости к пристыженному старику.
— Ну, ну, мистер Эбенезер, — сказал стряпчий, — не падайте духом: я обещаю вам, что мы удовольствуемся немногим. А пока дайте нам ключ от погреба. Торрэнс принесет нам старого вина, которое мы разопьем по поводу этого события. — Затем, обратившись ко мне и взяв меня за руку, сказал: — Мистер Давид, желаю вам всего хорошего в вашем новом положении, которое, я уверен, вы вполне заслужили. — Потом он шутливо обратился к Алану: — Поздравляю вас, мистер Томсон, вы очень искусно вели дело, но одного только я не мог понять: как вас, собственно, зовут? Яков или Карл? Или, может быть, Георг?
— Отчего вы думаете, что меня зовут одним из этих трех имен, сэр? — спросил Алан, выпрямляясь и точно предчувствуя оскорбление.
— Оттого, что вы упоминали о своем королевском имени, сэр, — отвечал Ранкэйлор, — а так как никогда еще не существовало короля Томсона — я, по крайней мере, никогда не слышал о таком, — я подумал, что вы говорите об имени, данном вам при крещении.
Это было одним из тех ударов, к которым Алан был наиболее чувствителен, и, надо признаться, он с трудом перенес его. Не ответив ни слова, он отошел в дальний угол кухни и, надувшись, сел там. Только когда я подошел к нему, подал ему руку и поблагодарил его по справедливости, как главного виновника моего успеха, он слегка улыбнулся и наконец решился присоединиться к нашему обществу.
К этому времени мы развели огонь и откупорили бутылку вина; из корзины появился хороший ужин, за который сели Алан, Торрэнс и я, тогда как стряпчий и дядя пошли совещаться в соседнюю комнату.
Посидев там около часа, они наконец пришли к соглашению, после чего мой дядя и я по всей форме скрепили своими подписями договор. По условиям договора, мой дядя обязывался вознаградить Ранкэйлора за его вмешательство и выплачивать мне ежегодно две трети чистого дохода от поместья Шоос.
Итак, нищий странник из баллады вернулся домой. Лежа в ту ночь на кухонных сундуках, я сознавал себя состоятельным человеком, имеющим положение в своей стране. Алан, Ранкэйлор и Торрэнс храпели на своих жестких постелях. На меня же, проведшего столько дней и ночей под открытым небом, в грязи, на камнях, голодным, в постоянном страхе за свою жизнь, эта счастливая перемена подействовала сильнее, чем прежние невзгоды.
Я не спал до рассвета, глядя на отражение пламени на потолке и строя планы на будущее.
XXX. Прощание
Хотя лично я причалил к тихой пристани, но у меня иа руках оставался Алан, которому я был стольким обязан. Кроме того, у меня на душе тяжким бременем лежало дело об убийстве Колина Кемпбелла и тюремное заключение Джемса Глэнского.
Назавтра, около шести часов утра, гуляя с Ранкэйлором перед Шооc-гаузом, вокруг которого расстилались поля и леса моих предков, теперь принадлежавшие мне, я открыл ему свою душу. И, несмотря на серьезную чему нашего разговора, мой взгляд радостно скользил по окружающему и сердце мое прыгало от гордости.
