— Что ты делаешь? — Настойчиво добивалась Сусанна. — И не нужно опять ссылаться на таинственные поручения.
Не было смысла уходить от ответа, поэтому Кару все рассказала. Сусанна, ожидаемо, приняла сторону Акивы, заявив, что это слишком опасно, и что Бримстоун не одобрил бы этого.
— Я хочу, чтоб ты переселилась в мою квартиру, — сказала Кару. — И уже позвонила ее хозяину. У него есть для тебя ключ, и за аренду уплачено до…
— Да не нужна мне твоя чертова квартира! — Воскликнула Сусанна. Сусанна, которая жила со своей престарелой теткой, во все блюда добавляющей капусту. Сусанна, которая частенько шутя заявляла, что готова прикончить Кару за ее апартаменты. — В ней живешь ты! Не вздумай просто взять и исчезнуть, Кару. Это тебе не какая-то долбаная книга про Нарнию.
Уговорить ее не удалось. Разговор окончился плохо, и после него Кару сидела, сжимая в руках телефон и не имея никого, кому можно было бы позвонить. С ужасающей ясностью она вдруг поняла, как мало людей было в ее жизни. Она подумала об Эстер, ее лже-бабушке, но это лишь добавило ей грусти. Она уже собралась было бросить телефон в урну справа от себя (все равно у нее не было с собой зарядки), но не сделала этого. А наутро была счастлива, что передумала. Когда заряд батареи показывал всего одно деление, телефон завибрировал в кармане. В раскрытом сообщении было написано:
"Не нашла ни крошки еды. Спасибо, что хочешь уморить меня голодом. "И подпись: "Отдающая концы."
Она рассмеялась, а потом немного поплакала, закрыв лицо руками, а когда какой-то пожилой мужчина спросил, все ли с ней в порядке, она не знала, что ответить.
Она провела уже два дня в этом кафе и две бессонные ночи в комнате, которую снимала неподалеку. Она нашла Разгата, чтобы просто знать где он находится, когда будет готова отправиться в путь, и вновь оставила его, вопящего отдать ему гавриэль (чего она, конечно же, не сделала). Она сама загадает за него желание, когда придет время.
Когда придет время лететь. С Акивой или без него, с косточкой или без нее.
Как долго она будет ждать?
Два дня и две бесконечные ночи, жадно напрягая глаза. Ее сердце сжималось. Последние крохи сопротивления оставили ее. Ее руки знали, чего хотели: они хотели прикоснуться к Акиве, почувствовать жар его кожи. Даже в тепле Марокканской весны она замерзала, будто он был единственным, кто мог согреть ее. Утром третьего дня, шагая мимо базарчиков к Джемаа-эль-Фна, она сделала интересную покупку.
Перчатки без пальцев на ладонях, у которых была вшита кожаная вставка. Она увидела их на лотке, среди кучи вязанных вещичек из разноцветной Верберской пряжи, купила и тут же надела. Они целиком прикрывали хамсазы, и она не могла обмануть себя, что купила их ради того, чтобы согреться. Кару знала, для чего они ей понадобились. Она хотела того, чего так жаждали её руки: прикоснуться к Акиве, и не просто кончиками пальцев, с максимальной осторожностью, не испытывая страха причинить ему боль. Ей хотелось обнимать его и чтобы её обнимали в ответ, слиться в настоящем единстве, будто в медленно танце. Она хотела как можно ближе быть к нему, вдыхать его, оживать рядом с ним, открывать его для себя, держать его лицо в своих руках, со всей нежностью, что есть в ней.
С любовью.
— Она придет, и ты это поймешь, — однажды пообещал ей Бримстоун, и хотя, без всяких сомнений, он и подумать не мог, что любовь придет к ней в облике врага, сейчас она знала, что он был прав. Она действительно знала это. Это было просто, как жажда или счастье, и когда на третье утро она, оторвавшись от чашки с чаем, подняла глаза и увидела на площади Акиву, стоящего в двадцати ярдах от нее, и смотрящего на нее, то затрепетала, будто через ее нервы прошел звездный свет. Он был цел.
И он был здесь. Она поднялась со стула.
Это было так поразительно, то, что он стоял всего в нескольких шагах от неё.
Но когда он подошел к ней — тяжело ступая, медленно, будто неохотно, выражение его лица было закрытым, уверенность Кару испарилась. Она не потянулась к нему, даже не вышла из-за стола. Весь звездный свет в ее нервных окончаниях свернулся, оставляя в ней холод. Кару смотрела на него — на эту тяжелую неторопливость, на равнодушие в его взгляде — и гадала, не пригрезилось ли ей все, что произошло между ними.
— Привет, — произнесла она слабым голосом, колеблясь, в надежде, что просто не так поняла его, что при взгляде на нее в нем так же, как и в ней, вспыхивает свет. Это было тем, чего она всегда хотела и думала, что наконец нашла — кого-то, кто был предназначен ей, чья кровь и бабочки поют с ее, нота в ноту.
Но Акива ничего не ответил. Он коротко кивнул, и не сделал ни одного движения, чтобы подойти поближе.
— С тобой всё хорошо, — сказала она, но ее голос уже не передал радости.
— Ты ждала, — сказал он.
— Я… я же сказала, что буду.
— Так долго, как только сможешь.
Кару показалось, что в его голосе была горечь. От того ли это, что она не дала обещание? Ей хотелось сказать ему, что тогда она еще не знала того, что знает сейчас, что "так долго, как смогу" было действительно очень долго, и что ей показалось, что она ждала его всю свою жизнь. Но выражение его лица заставило ее молчать.
Он протянул руку и сказал:
— Вот.
На шнурке болталась косточка Бримстоуна.
Она взяла её, шепча слова благодарности, и просунула голову в шнурок. Теперь косточка вновь обрела свое прежнее место на шее Кару.
— Я принес еще кое-что, — сказал Акива, выкладывая на стол сумку с ее ножами в форме полумесяца. — Они тебе понадобятся.
Это прозвучало жестко, почти как угроза. Кару просто стояла на месте, едва сдерживая слезы.
— Ты все еще хочешь узнать, кем являешься? — спросил Акива. Он даже не смотрел на нее, просто мимо, в никуда.
— Конечно хочу, — ответила она, хотя в этот момент думала совсем не об этом. Сейчас ей хотелось вернуться назад во времени, в Прагу, когда она с уверенностью, которая будила в ней одновременно чувство огромного возбуждения и глубокого покоя, верила, что Акива возвращался ради нее из темной ночи, поглотившей его душу. Теперь же казалось, что внутри него вновь все умерло. И из-за этого, вернувшаяся к ней косточка и то, что она вот-вот узнает ответ на вопрос, волновавший ее всю жизнь, не приносили ей радости. Внутри нее тоже все умерло.
— Что произошло? — спросила она. — С другими?
Он проигнорировал вопрос.
— Тут есть место, куда бы мы могли уйти?
— Уйти?
Акива указал на толпу на площади: торговцев, выстраивающих пирамиды из апельсинов, туристов, вооруженных фотоаппаратами и свертками с сувенирами.
— Тебе захочется услышать это в одиночестве, — сказал он.
— Что… что такое ты должен мне сказать?
— Я не собираюсь тебе ничего рассказывать.
