При этом обе не перестают смеяться своим истеричным смехом. Я продолжаю пытаться опустить их колышущиеся руки вниз и говорю им:
— Да послушайте, послушайте же меня. Мне реально очень плохо. Я разбит, я раздавлен всем этим дерьмом, которое сам же и воспроизвожу денно и нощно. Поговорите со мной, послушайте, посмотрите вокруг, вы не понимаете, что здесь творится? Мы все с ума съехали, нам всем лечиться надо. Еще пара шагов — и мы здесь все провалимся в тартарары.
По нашим телам, рукам, то поднимающимся, то опускающимся, скользит луч стробоскопа. При попадании на тело он визуализирует такой особенный скользящий эффект. Даже если ты стоишь на месте, кажется, что ты очень, очень быстро двигаешься. А про нас и говорить нечего. Со стороны мы кажемся древним божеством, с тремя головами и шестью руками, быстро скользящим в пространстве. То ли кокс, то ли стробоскоп способствуют тому, что я начинаю осознавать, как сливаюсь с двумя этими девками. Я начинаю чувствовать шесть собственных рук. Этакий накокаиненный Шива. Головы этих телок, с выпученными глазами и огромными, растянутыми в улыбках губами, будто бы двигаются вокруг меня, как спутники вокруг планеты. Их лица то озаряются, то снова пропадают в тень под вспышками софитов.
В какой-то момент я начинаю понимать, почему мне все время хочется прикрыть шею. Я понимаю, что, черт побери, это за стремное ощущение тараканами бегает по моей спине. Я кожей чувствую на себе чей-то взгляд. Я оборачиваюсь и, подобно перископу, начинаю медленно обводить глазами зал. Наконец в дальнем правом углу, там, где располагается диванная зона, мой взгляд выхватывает из полутьмы человека. Положив ногу на ногу, в кресле развалился какой-то чувак, одетый в кипенно-белую рубашку, расстегнутую чуть ли не до пояса, и голубой костюм. В одной руке он держит бокал с коричневой жидкостью, которым покачивает в такт музыке, а второй постоянно приглаживает волосы. Из-за особого дискотечного освещения весь его наряд светится очень ярким, почти неоновым светом, если вы понимаете, о чем я. Короче говоря, выглядит он реально очень круто. И все бы ничего, и таких скучающих персонажей, сканирующих зал в поисках телочки, много в любом ночном клубе. Но проблема-то в том, что пялится он совсем не на телок. Этот чувак разглядывает меня, причем очень внимательно. И мне это совсем не нравится, более того, этот взгляд меня раздражает. И его обладатель кажется мне на секунду источником всех моих сегодняшних неприятностей и всего моего депресняка. Я очень быстро подхожу к нему, практически подбегаю, сажусь в кресло напротив и почти кричу ему в лицо:
— Чувак, ты чего, в цирке?! — намекая на то, что я совсем не клоун на арене, и все такое. И не стоит так вот пристально на меня смотреть.
А он между тем спокойно отпивает из своего долбаного бокала и очень ровно так отвечает мне:
— А ты чего? Разве нет? Кстати, виски будешь?
И от этого его ровного тона вся моя внезапно нахлынувшая агрессия спадает. И мне становится как-то по-особенному спокойно и безразлично-устало. Будто бы я бежал к остановке, пытаясь успеть вскочить в отходящий троллейбус, и он уехал, хлопнув дверьми перед самым моим носом. И я так вымотался за время бега, что мне уже все равно, что я всюду опоздал. Я поднимаю руку, сигнализируя официанту, но этот парень опускает ее, поднимает со столика, стоящего рядом с его креслом, второй бокал и протягивает его мне. Мы чокаемся, я делаю большой глоток и чувствую, как алкоголь теплой волной орошает мой мозг, смешиваясь с наркотиком. И мы мило улыбаемся друг другу, как старые друзья, и почти одновременно поправляем волосы. И я тихо произношу:
— Господи, когда же сгорит весь этот ебаный цирк?
— Когда его покинет последний грустный клоун, типа нас с тобой. Этот город работает, как хороший ресторан. До последнего посетителя, — грустно улыбаясь, отвечает мне мой новый приятель.
— Зачем нам это, чувак?
— А разве есть что-либо отличное от этого? В принципе, какая разница, чем вгонять себя в постоянную депрессию? Работой, семейной жизнью, любовью, водкой, наркотиками? В конечном счете в один прекрасный день нам не доставят флаера на новую вечеринку и мы спрыгнем отсюда в полных непонятках: были ли мы здесь когда-то или нам это все приснилось?
— Послушай, — говорю я, пытаясь придать беседе полемичный характер, оставаясь на самом деле внутренне согласным с каждым его словом, — послушай, ты реально уверен, что мы ничего другого не можем приобрести? Неужто все настолько загнаны в рутину и у всех все так же пусто? Неужели мы все живем ради того, чтобы попытаться спрыгнуть отсюда каждым пятничным вечером?
— Именно так. Пойми, мы никуда не двигаемся и ничего не приобретаем. Все человечество в целом. Ничего не меняется вот уже три сотни лет. И нет никаких целей. Просто большинство придумывает себе разные враки, которые называются «целями» или «смыслом жизни». Не бойся ничего потерять. — С этими словами он кладет мне руку на бедро, а я, понимая, что его просто понесло в беседе с родственной душой, смотрю на него, и он убирает руку, чтобы достать сигарету.
— Тогда зачем все это? — Я обвожу зал руками, представляя планету, и меня накрывает второй волной. — Понимаешь, не клуб, не город, а все. В глобальном смысле. Зачем тогда жить, если все, по ходу, очень понятно?
— Ради самой жизни. Ради самого каждодневного существования. Процесс ради процесса. Ежедневные чувства или отсутствие таковых, беспричинная радость или постоянная депрессия. Процесс ради процесса. Хотя вряд ли тут есть что-либо, что можно было бы назвать процессом в глобальном, как ты выразился, смысле. Я думаю, что просто планете Земля необходима та отрицательная или положительная энергетика, выделяемая ее населением. Вероятно, она обеспечивает движение и существование планеты. Иначе она бы не потерпела миллионы живущих на ней ублюдков. Слушай, давай лучше выпьем, а?
— Постой, постой. А любовь? Это тоже фейк?
— Традиционные формы человеческой привязанности, все эти херовые на вкус и неряшливо выглядящие впоследствии отношения между бабой и мужиком давно уже на хер никому не нужны. Это здесь, в России, в силу патриархальности, необразованности и узколобости населения за них еще держатся. И поэтому людям довольно космополитичным, в особенности космополитичным духом, довольно тяжело бывает…
И он снова кладет мне руку на бедро, и я, уже маловменяемый, все-таки где-то там, в трезвом чулане своего сознания, понимаю, что он это делает не от прилива братских чувств, а с какой-то иной целью. И в этот раз он не убирает ее после того, как я поднимаю на него глаза. Нет, этот крендель продолжает держать руку на моем бедре.
Нормальный ход? Тут я уже не выдерживаю, скидываю ее и говорю ему громко, прямо в его ухо с серебряной сережкой:
— СЛЫШИШЬ, ЧУВАК? Я ТЕБЯ УМОЛЯЮ, УБЕРИ НА ХЕР РУКУ С МОЕЙ НОГИ!
А он, будто не слыша, что я ему кричу, кладет ее обратно, начинает меня поглаживать и мило так смотрит этаким блядским взглядом, приговаривая полушепотом:
— Послушай, дружище, сейчас та самая ситуация, поверь мне, та самая. Ситуация не шлюха, ее не купишь за триста долларов. Она либо возникает, либо нет. Это то, что тебе сегодня необходимо. Есть ты и твои эмоции, все остальное не важно, правда. Поверь мне, дружище.
