И тут Речел засмеялась таким истерическим смехом, что Луис
сперва испугался за нее, решил, что сходит с ума: «Если бы Гаджа убило, она бы
сошла с ума».
Но Гаджа не убило – все это только ужасно подробное видение.
Луису всего лишь показалось, что в тот солнечный майский день Гадж погиб.
А потом Гадж пошел в начальную школу; когда ему исполнилось
семь лет он поехал в летний лагерь, где провел удивительное, восхитительное
лето. И еще: он принес своим родителям скорее мрачный сюрприз, чем нечто
радостное: показал, что отлично может месяц их не видеть, безо всяких там
психических травм. Когда ему исполнилось десять, он целое лето провел в Лагере
Агавам в Рамонде, а в одиннадцать выиграл две синие и одну красную полоски в
Четвертом Лагере Свиматона, чем и закончилась его летняя активность. Он рос
высоким и, конечно, оставался прежним милым Гаджем, и не терял способность
удивляться окружающему миру… и в Гадже никогда не было ни капли озлобленности
или гнилостности..
Он хорошо учился в средней школе и стал членом команды по
плаванию в Иоан Папст, даже посещал церковную школу, потому что это было
обязательным для всех членов команды по плаванию. Речел огорчилась, а Луис даже
не был удивлен, когда в семнадцать лет Гадж обратил внимание на догмы
Католической религии. Речел верила; все потому, что девушка Гаджа была
католичкой. Речел уже видела, что Гадж женится в недалеком будущем («если эта
маленькая сучка с иконой святого Кристофера не отвалит от него, мне придется
съесть твои трусы, Луис», – сказала она) и рушатся все планы относительно
колледжа Гаджа и команды олимпийской надежды, а потом девять или десять
маленьких католиков будут бегать тут, когда Гаджу исполнится сорок лет. Гадж
станет (как и предсказывала Речел) водителем грузовика; водителем, который
курит сигары; водителем с объемистым пузом, налившимся от пива; «нашим
папочкой» и «мучителем» для супруги; он встанет на путь, ведущий к забвению в сердцах
людских.
Луис подозревал, что мотивы поступков его сына красивы, и
хотя Гадж стал католиком (в один прекрасный день он сделал это) Луис тогда,
ничуть не смутившись, послал чудесную открыточку Ирвину Голдмену. Там было
написано: «Возможно у вас теперь есть внук, верящий в Иисуса. Ваш зять Луис».)
Но на самом деле все было не так.., не женившись на по-настоящему хорошенькой
(и уж во всяком случае не неряшливой) девушке, Гадж спас свою карьеру.
Он поступил в школу Иоана Хопкинса, вошел в Олимпийскую команду
по плаванию, и стал высоким, ослепительным и невероятно гордым в день, когда
исполнилось шестнадцать лет, с того дня как Луис спас его из-под колес
грузовика «Оринго». Луис и Речел стали почти совсем седыми, хотя Речел-то
красилась… А Гадж получил золотую олимпийскую медаль. Тогда его показали по
телевидению, стоящего с мокрой, откинутой назад головой; его глаза были широко
открыты и печальны; когда заиграли национальный гимн, взгляд Гаджа замер на
флаге, медаль повесили ему на шею и золото засверкало. Луис и Речел тогда
заплакали.
– Я догадывался, что его наградят, – гордо сказал Луис и
повернулся обнять жену. Но она посмотрела на него с зарождающимся ужасом, ее
лицо, казалось, постарело, словно за мгновение собрало все зло, что видит
человек за долгие годы жизни. Звуки национального гимна увяли, и когда снова
Луис посмотрел на экран телевизора, то увидел какого-то чернокожего мальчика с
темными кудряшками, которые сверкали от драгоценных капель воды.
Его наградят…
Его наградят…
Его наградят как…
…о, Великий Бог, его кроваво наградят!...
* * *
Луис проснулся, залитый холодным, мертвым светом встающего
солнца, часов в семь, вцепившись руками в наволочку. В его голове чудовищным
звоном отдавался каждый удар сердца: боль накатывалась и отступала. Он решил,
что головная боль – последствие вчерашнего пива, да и в желудке у него словно
лежал кирпич. Луис заплакал. Подушка стала мокрой от слез. Даже во сне он
помнил, знал правду и из-за этого страдал.
Встав, Луис отправился в ванную. Сердце тревожно билось у
него в груди. Жестокие воспоминания обрывками всплывали в памяти. Он едва успел
добраться до унитаза, чтобы выблеваться.
Потом он замер на коленях на полу ванной, закрыв глаза. И
стоял он так, пока не почувствовал, что может встать на ноги. Схватившись за
ручку, он слил воду, потом подошел к зеркалу, хотел поглядеть на круги под
глазами, но зеркало оказалось закрыто квадратной простыней. Двигаясь почти
вслепую, Речел уже закрыла простынями все зеркала в доме.
…не будет олимпийской команды по плаванию. Луис печально
представил себе, как возвращается назад и садится на кровать. Во рту – вкус
прокисшего пива, и Луис поклялся себе (в первый и последний раз), что больше
никогда не будет напиваться. Не будет Олимпийской команды, не будет колледжа,
не будет маленькой девочки-католички, не будет Лагеря Агавама, открытки
тестю.., ничего не будет.
Тело его дорогого мальчика, такое крепкое и сильное, почти
расчлененное… Кровавая награда… Луис сидел на своей кровати, оцепенев и сжимая
руки… Дождевые капли лениво стекали по стеклу. Его горе полностью вернулось к
нему. Грезы рассеялись. Горе пришло и заполнило его целиком. Луис закрыл лицо
руками и зарыдал, качаясь взад-вперед на кровати, думая, что может так выйти,
что у него больше не будет второго шанса, ничего не будет.
Глава 41
Гаджа похоронили в два часа дня. К тому времени дождь
прекратился. Клочья облаков двигались над головой. Большая часть присутствующих
на похоронах взяла черные зонтики, которыми снабдил всех желающих, владелец
похоронного бюро.
По просьбе Речел, владелец похоронного бюро, исполнявший
обязанности отпевающего, постарался быть краток. Он всего лишь прочитал отрывок
из Евангелия от Матфея, который начинался: «А он, подозвав ребенка, поставил
его посреди них…» Луис стоял с одной стороны могилы и смотрел на своего тестя,
стоящего на противоположной стороне. На мгновение Голдмен посмотрел на Луиса, а
потом опустил глаза. Сегодня у него не было никакого желания драться. Мешки под
глазами Голдмена напоминали почтовые сумки, а вокруг его черной шелковой
шапочки, прикрывавшей лысину, волосы были великолепными и белыми, словно остатки
паутины, которую разорвал ветер. Седые пейсы закрывали худые щеки, и выглядел
он словно выпивший. Луису показалось, что Ирвин не понимает, где он. Луис
попытался заглушить жалость к старику, зародившуюся у него в сердце.
Гадж лежал в маленьком белом гробу. Замки гроба были
отремонтированы, сидели на парс хромированных бегунков. Края могилы могильщики
застелили жгуче зеленым пластиком, который резал глаза Луису. Несколько корзин
с цветами стояли на краю этой искусственной и неприятной ямы в земле. Низкий холм,
покрытый могилами.., фамильные склепы, один римско-образный монумент с
выгравированным именем «Фиппс» – серебряное на желтом. Луис стал рассматривать
монумент. Потом он снова перевел взор на владельца похоронного бюро, который в
этот момент произнес:
