В крохотном музейном вестибюльчике в застекленной клетушке
скучала пенсионного возраста седая дама. Мазур (ради конспирации упаковавший
коньяк во внутренний карман куртки, а цветы — в глухой кулек из газеты) купил у
нее билетик, свернул вправо, в зал, увешанный огромными черно-белыми снимками,
наглядно иллюстрировавшими достижения советской власти — панорама морского
порта, кипучая работа в цехах медеплавильного завода, бодрые шахтеры картинно
шагают навстречу новым свершениям… Без всякого интереса обошел застекленные
витрины с моделями судов, печей, подлинным, если верить табличке, телефоном
Кузьмы Кафтанова, прислушался.
На втором этаже позвякивало железо, вполголоса
переругивались нетрезвые мужские голоса. Он еще немного поболтался по залу, а
когда звяканье стихло, направился наверх.
Обнаружил дверь с табличкой «Вход воспрещен», подошел
вплотную и прислушался, а там и заглянул, благо дверь была приоткрыта. Один
слесарь понуро собирал лязгающие причиндалы, а второй, судя по голосу и
движениям гораздо моложе, стоял к Мазуру спиной и пытался втолковать Кате
малость заплетающимся языком, что гонорар в виде емкостей с алкоголем — вещь,
конечно, хорошая, но лично ему было бы не в пример приятнее, если бы столь
очаровательная женщина согласилась бы ему помочь сей гонорар истребить. «Ну уж
хрен, — сказал себе Мазур, — не для вас в садах наших вишни…»
Освободил гвоздики от газеты, запихнул ее в урну, расправил
цветочки и решительно вторгся в помещение, куда вход был строго воспрещен. И
испытал нешуточный прилив приятного мужского самоутверждения, когда Катя,
банально выражаясь, расцвела, увидев его. Что поделать, если и в самом деле
расцвела, улыбнулась так, что слесарь даже переступил на месте, приняв, видимо,
ее улыбку на свой счет, но обернулся, обнаружил Мазура и враз проиллюстрировал
своей персоною библейское сказание о Лоте.
— Это вам, Катюша, — сказал Мазур, подал ей цветы,
потом повернулся к сопернику, благожелательно оскалился и, не убирая с лица эту
гримасу, молча уставился на него.
Взглядами мерились недолго — слесарь мгновенно прокачал
ситуацию и вздохнул:
— Мы, значит, пошли…
— Покедова, — ласково сказал Мазур.
Когда слесари выкатились, пошатываясь, Катя прямо-таки
ахнула:
— Что с вами такое?!
— Мелочи быта, — сказал Мазур небрежно. — Выхожу из
магазина — какой-то индивидуум прикладывает женщине по шее. Беру его легонько
за локоток, начинаю объяснять, что с женщинами не стоит так обращаться даже на
краю географии, начинаю рыцарем себя чувствовать — и вдруг эта фемина кидается
на меня, проезжается по физиономии всеми двадцатью когтями и орет что-то вроде:
«Ты, антилигент хренов, оставь в покое мово мужика! Кому какое дело, как мы с
им общаемся!» И получился из меня не рыцарь, а форменный болван…
— Господи, вы хоть обработали?
— Ага, помазал чем-то заграничным, — беззаботно сказал
он, откровенно пялясь.
Оказывается, она успела переодеться — а ведь говорила, что
прямиком собирается в музей. Что ж, наши акции котируются… Делаем выводы.
На ней теперь была вишневого цвета блузка и синяя юбка на
пуговицах, гораздо короче того платья, в коем Мазур узрел ее впервые. Сплошные
пуговицы сверху донизу — а это, знаете ли, симптом, если в сочетании со всем
прочим…
— Что вы так уставились? — спросила она с некоторым
смущением.
— А потому и уставился… — сказал Мазур и с видом
человека, с маху кинувшегося в холодную воду, продолжал: — Катя, можно вам
сказать жуткую вещь?
— Ну, вообще-то… Если не особенно жуткую…
— Не особенно, — сказал он веско. — У меня тут есть
коньяк. Настоящий. И цельная коробка конфет. Если бы вы со мной согласились
выпить по рюмочке, я бы себя чувствовал на седьмом небе. Но если я вас
компрометирую своим появлением или шокирую своим предложением, пошлите честно
на все буквы…
Она чуточку покраснела:
— Ну зачем же — на все буквы… Садизм какой. Да и музею
пора закрываться. Сейчас схожу, отправлю домой Семеновну, запру дверь…
Все это было произнесено естественно и просто — ни
жеманства, ни циничного подтекста типа «а-вы-знаете-и-мы-видали-виды»… Глядя ей
вслед, Мазур ощутил даже нечто напоминавшее мимолетный сердечный укол — так с
ней было легко. Вспомнил о коробочке с таблетками в кармане и обругал себя
скотиной.
Слышно было, как на первом этаже Катя говорит со старушкой —
столь же естественно и просто. Мазур свернул направо, в зальчик, уставился на
витрину. Было немного стыдно — и за себя, и вообще за жизнь на грешной земле.
Внизу погас свет, простучали Катины каблучки.
— Интересная реликвия, — сказала она, останавливаясь
рядом с Мазуром. — Это тетрадь гостей с Тиксонской радиостанции. Слышали?
— Слышал, — сказал он. — Не такие уж мы темные в
Питере, а радиостанция ваша действительно знаменитая… Это что, и есть роспись
Нансена?
— Ага. Есть еще автографы Визе и Вилькицкого
[7]
, только
нужно достать из витрины, переворачивать страницы…
— Что до Вилькицкого, меня эта загадка века волновала
всю жизнь, — сказал Мазур. — В толк не возьму, почему не переименовали пролив
Вилькицкого, ежели он эмигрировал в двадцатом… Может, руки не дошли до Севера?
Тайна сия велика есть…
— А это и есть Дорофеев.
— Авантажен… — признал Мазур.
Легендарный купец Дорофеев, бородатый, широкоплечий, смотрел
соколом, прочно сидя на стуле, положив руки на колени. На его сюртуке
красовался орден — определенно «Святая Анна» третьей степени и несколько
медалей, которые Мазур опознать не смог, потому что они не попали в фокус.
Рядом стояла довольно красивая женщина, положив руку на плечо Дорофееву. Такая
именно композиция не имела никакого отношения к крутым нравам купцов-самодуров
— просто так и принято было запечатлеваться на фотографиях в старые времена,
чтобы муж сидел (видимо, в знак того, что он и есть глава семьи), а супружница
непременно стояла.
— По-моему, она гораздо моложе, — сказал Мазур.
— Ага. Лет на двадцать.
— Там не было никаких роковых легенд? Красавец-приказчик,
Ванька-ключник, злой разлучник?
— Да нет, не припомню что-то… Ну, а это, как, может
быть, догадываетесь, «Вера»…
