— Ага, вот она какая… — сказал Мазур с неподдельным
интересом. — Это к ней мне, значит, спускаться…
— Не страшно? — спросила Катя искренне.
Мазур повернулся к ней, легонько взял за плечи и спросил:
— Можно, будем на «ты»?
Она кивнула, глядя снизу вверх уже совсем беззащитно.
Мазуру во многих экзотических местах доводилось принимать
спиртное, но в закрытом на ночь музее он оказался впервые. Первые рюмки прошли
легко, под обычную болтовню и случаи из Мазуровой жизни — в общем,
невыдуманные, только старательно отфильтрованные от всего, что могло навести на
мысль о славных вооруженных силах. Они сидели в крохотном Катином кабинетике,
ярко освещенном посреди темного музея, Мазур искренне расслабился, наконец-то
отыскав тихий и безопасный уголок посреди здешних, наполовину непонятных
сложностей. Все было ясно на пять ходов вперед, Катины глаза наглядно о том свидетельствовали.
Мазур готов был напрочь оттаять душой, но первое время мучился глупейшим
комплексом — казалось, где-то рядом неустанно вращается катушка с пленкой,
вертится, сука, вертится…
— У тебя тут привидения не бродят? — спросил Мазур. —
Дорофеев, скажем…
— Накаркаешь… — засмеялась Катя. — Зачем ему тут
бродить, он же в море утонул…
— А почему, кстати?
— Неизвестно, — пожала она плечами. — Совершенно темная
история, говорят, до войны были какие-то документы, потом пропали…
— Тс! — театральным шепотом сказал Мазур, подняв палец.
— Это не половицы скрипят?
— Это на улице пьяные домой топают… Хочешь, покажу, как
раньше жили? До революции?
— Конечно, — сказал он.
— Пошли.
— А это все берем?
Она чуточку подумала, бесшабашно махнула рукой:
— Берем!
Мазур пошел следом, прихватив бутылку и все прочее. Катя
привычно протянула руку, нащупала в темноте выключатель.
— Впечатляет… — сказал Мазур.
Они стояли на пятачке, огороженном с трех сторон красными
плюшевыми шнурами на подставках — а вокруг была довольно большая комната,
перенесшая лет на девяносто назад не хуже машины времени. Обширный диван и
кресла, обитые темно-красным плюшем, старинный стол с витыми ножками, на нем
уйма всякой всячины — подсвечник с пятью свечами, письменный прибор, ваза.
Картины, буфет, ширма с китайскими драконами, масса безделушек…
— Все подлинное, даже люстра, — похвасталась Катя. —
Только медвежья шкура современная… И свечи.
— А туда можно? — спросил он заговорщицким шепотом.
— А давай!
Катя сняла шнур, и они оказались в прошлом.
— А ежели так… — сказал Мазур. — Свечи я потом новые
куплю…
Он погасил люстру, зажигалкой поджег свечные фитильки.
Комната сразу стала загадочно-полутемной. Поставил на стол бутылку, рюмки,
конфеты. Подсел вплотную к Кате на диван, оказавшийся ничуть не пыльным,
видимо, недавно пропылесосили — притянул ее к себе и шепнул:
— Теперь сосредоточься и представляй: сейчас откроем
окно — а там девятьсот десятый год, и никакой тебе действительности, одни купцы
с городовыми, сплошные дамы и господа, радио уже есть, а телевизора еще нет, и
слава богу…
— Ох, ну что же мне-то тогда делать? В девятьсот
десятом году?
— Как это — что? Очаровывать и околдовывать…
Она завозилась, пытаясь высвободиться, фыркнула,
рассмеялась.
— Что?
— Хочешь страшную правду? — В окутанном зыбкими тенями
полумраке ее лицо было таинственно-незнакомым. — Не знаю, где раздобыли всю
остальную мебель, но вот этот самый диван и кресла — из здешнего публичного
дома, сиречь борделя…
— Иди ты! — страшным шепотом восхитился Мазур.
— Точно. Листала я кое-какие документики… Шикарный был
бордель, для купцов, иностранных капитанов и прочей чистой публики. А знаешь,
как спасли эти мебеля? Знаменитый наш Кузьма Кафтанов в этом самом борделе,
будучи вьюношей, побывал не единожды. Не такой уж он был пролетарий, мсье
Кафтанов, — отец промышлял моржовой костью на здешних островах, зарабатывал
весьма приличные по тем временам деньги. Дом под железной крышей поставил… Вот
только по бумагам, согласно тогдашним правилам, так и числился крестьянином,
что Кузьме в будущем анкету ничуть не припачкало, наоборот, украсило. Хотя
какие здесь крестьяне? Смех один. В общем, Кузьма, когда стал чиновной шишкой,
откопал где-то этот гостиный гарнитур и поставил сначала у себя в горсовете.
Молва гласит, укладывал на этот самый диван ударниц-комсомолочек со страшной
силой… — Она, пискнув, шлепнула Мазура по руке. — Не надо, я тебе лекцию по
истории читаю, а ты сплошь практически понимаешь… Потом, в пятидесятые, когда
Кузьму сняли за стойкие просталинские настроения, гарнитур и упрятали в музей с
глаз подальше…
— А в чем просталинские настроения выражались-то?
— Заявил спьяну в пятьдесят восьмом, что кукурузы здесь
вырастет ровно столько, сколько у Никиты на жопе. А заявил сие на партактиве…
— Понятно, — сказал Мазур, легонько ее приобнимая и
отпора на сей раз не получив. — Значит, зело исторические мебели… Интересно,
что на них в старые времена происходило?
— Ну, на них-то в старые времена ничего не происходило
— они ж в гостиной стояли…
Огоньки свечей играли в ее глазах грешными отсветами.
Мазур осторожно снял с нее очки, отложил на столик. Катя не
шевельнулась, только тихонько, глубоко вздохнула, и потом, когда Мазур
осторожно опускал ее на диван, не сопротивлялась ничуть. Пуговицы
расстегивались беззвучно. Катя закрыла глаза, под вишневой блузкой, сливавшейся
в полумраке с обивкой дивана, ничего больше не оказалось. Трепещущее пламя
слегка затрещало, колыхнувшись, за окнами стояла непроглядная темень, и Мазур,
осторожно входя в покорно распростершуюся женщину, подавшуюся ему навстречу с
тихим стоном, ощутил жутковатое, пугающе-дразнящее чувство — вокруг, вдруг
привиделось, и в самом деле прошлое, а двадцатый век едва-едва набирает разгон
— медленно, тяжело, беспечно… Старинный диван оказался чертовски прочным,
сработанным на века, нисколечко не скрипел, и они не сдерживались в яростном
колыхании. Мазур успел заполошно подумать, что оставаться тут на ночь никак
нельзя, непременно следует увести ее домой согласно инструкциям — тот ведь
домой к ней и явится. Но до трех ночи уйма времени, пошло оно все к черту…
* * *
…Зря беспокоился, в общем. Где-то к полуночи, когда
старинный диван навидался всякого и наваждение схлынуло, уступив место
некоторой усталости, решено было покинуть эти гостеприимные стены. Мазур
тщательно привел в порядок «гостиную», и они вышли в ночную темень, чуточку
хмельные, расслабленные и довольные. Катя веселилась, заявляя, что виной всему
и есть диван с его разгульным прошлым — иначе она ни за что не стала бы
вытворять кое-что из того, что вытворяла. Мазур, легонько ее обнимая за плечи,
больше отмалчивался, ухитряясь незаметно для спутницы оглядываться. Темень
стояла непроглядная, луны не было, а звезды помогали мало — к тому же уличные
фонари явно считались здесь совершенно излишней роскошью.
