Фашизм отказался от понятия отдельной индивидуальности, от понятия «человек» и оперирует огромными совокупностями. Современная физика говорит о больших и меньших вероятиях явлений в тех или иных совокупностях физических индивидуумов. А разве фашизм в своей ужасной механике не основывается на законе квантовой политики, политической вероятности?
Фашизм пришел к идее уничтожения целых слоев населения, национальных и расовых объединений на основе того, что вероятность скрытого и явного противодействия в этих слоях и прослойках выше, чем в других группах и слоях. Механика вероятностей и человеческих совокупностей.
Но нет, конечно! Фашизм потому и погибнет, что законы атомов и булыжников он вздумал применить к человеку!
Фашизм и человек не могут сосуществовать. Когда побеждает фашизм, перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преображенные, человекообразные существа. Но когда побеждает человек, наделенный свободой, разумом и добротой, – фашизм погибает и смирившиеся вновь становятся людьми.
Не признание ли это чепыжинских мыслей о квашне, против которых он спорил этим летом? Время разговора с Чепыжиным представлялось ему бесконечно далеким, казалось, десятилетия лежали между московским летним вечером и сегодняшним днем.
Казалось, что другой человек, не Штрум шел по Трубной площади, волнуясь, слушал, горячо, самоуверенно спорил.
Мать… Маруся… Толя…
Бывали минуты, когда наука представлялась ему обманом, мешающим увидеть безумие и жестокость жизни.
Быть может, наука не случайно стала спутницей страшного века, она союзник его. Как одиноко чувствовал он себя. Не с кем было ему делиться своими мыслями. Чепыжин был далеко. Постоеву все это странно и неинтересно.
Соколов склонен к мистике, к какой-то странной религиозной покорности перед кесаревой жестокостью, несправедливостью.
В лаборатории у него работали двое превосходных ученых – физик-экспериментатор Марков и забулдыга, умница Савостьянов. Но заговори Штрум с ними обо всем этом, они бы сочли его психопатом.
Он вынимал из стола письмо матери и вновь читал его.
«Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто… Где взять силы, сынок…»
И холодное лезвие вновь ударяло его по горлу…
20
Людмила Николаевна вынула из почтового ящика воинское письмо.
Большими шагами она вошла в комнату и, поднеся конверт к свету, оторвала край грубой конвертной бумаги.
На миг ей представилось, что из конверта посыпятся фотографии Толи, – крошечный, когда еще голова не держалась, голый на подушке с задранными медвежьими ножками, с оттопыренными губами.
Непонятным образом, казалось, не вчитываясь в слова, а впитывая, вбирая красивым почерком неинтеллигентного грамотея написанные строки, она поняла: жив, жизнь!
Она прочитала о том, что Толя тяжело ранен в грудь и в бок, потерял много крови, слаб, сам не может писать, четыре недели температурит… Но счастливые слезы застилали ей глаза, так велико было мгновение назад отчаяние.
Она вышла на лестницу, прочла первые строки письма и, успокоенная, пошла в дровяной сарай. Там, в холодном сумраке, она прочла середину и конец письма и подумала, что письмо – предсмертное прощание с ней.
Людмила Николаевна стала укладывать дрова в мешок. И хотя доктор, у которого она лечилась в московском Гагаринском переулке в поликлинике ЦЕКУБУ, велел ей не подымать свыше трех килограммов и делать лишь медленные, плавные движения, Людмила Николаевна, по-крестьянски закряхтев, взвалила себе на плечи мешок, полный сырых поленьев, махом поднялась на второй этаж. Она опустила мешок на пол, и посуда на столе вздрогнула, зазвенела.
Людмила надела пальто, накинула на голову платок и пошла на улицу.
Люди проходили мимо, потом оглядывались.
Она перешла улицу, трамвай резко зазвонил, и вагоновожатая погрозила ей кулаком.
Если свернуть направо, то переулком можно пройти к заводу, где работает мать.
Если Толя погибнет, то отцу его это не будет известно, – в каком лагере искать его, может быть, давно умер…
Людмила Николаевна пошла в институт к Виктору Павловичу. Проходя мимо домика Соколовых, она вошла во двор, постучала в окно, но занавеска осталась спущенной, – Марьи Ивановны не было дома.
– Виктор Павлович только что прошел к себе, – сказал ей кто-то, и она поблагодарила, хотя не поняла, кто говорил с ней, – знакомый, незнакомый, мужчина, женщина, и пошла по лабораторному залу, где, как всегда, казалось, мало кто занимался делом. Обычно, так кажется, в лаборатории мужчины либо болтают, либо, покуривая, смотрят в книгу, а женщины всегда заняты: кипятят в колбах чай, смывают растворителем маникюр, вяжут.
Она замечала мелочи, десятки мелочей, бумагу, из которой лаборант сворачивал папиросу.
В кабинете Виктора Павловича ее шумно приветствовали, и Соколов быстро подошел к ней, почти подбежал, размахивая большим белым конвертом, и сказал:
– Нас обнадеживают, есть план, перспектива реэвакуации в Москву, со всеми манатками и аппаратурой, с семьями. Неплохо, а? Правда, еще сроки не указаны совершенно. Но все же!
Его оживленное лицо, глаза показались ей ненавистны. Неужели и Марья Ивановна так же радостно подбежала бы к ней? Нет, нет. Марья Ивановна сразу бы все поняла, все прочла бы на ее лице.
Знай она, что увидит столько счастливых лиц, она, конечно, не пошла бы к Виктору. И Виктор обрадован, и его радость вечером придет в дом, – и Надя будет счастлива, они уедут из ненавистной Казани.
Стоят ли все люди, сколько их есть, молодой крови, которой куплена эта радость?
Она с упреком подняла глаза на мужа.
И в ее мрачные глаза посмотрели его глаза – понимающие, полные тревоги.
Когда они остались одни, он ей сказал, что сразу же, лишь она вошла, понял – случилось несчастье.
Он прочитал письмо и повторял:
– Ну что же делать, Боже мой, что же делать.
– Виктор Павлович надел пальто, и они пошли к выходу.
– Я не приду уже сегодня, – сказал он Соколову, стоявшему рядом с новым, недавно назначенным начальником отдела кадров Дубенковым, круглоголовым высоким человеком в широком модном пиджаке, узком для его широких плеч.
Штрум, на мгновение выпустив руку Людмилы, вполголоса сказал Дубенкову:
– Мы хотели начать составлять списки московские, но сегодня не смогу, я потом объясню.
– К чему беспокоиться, Виктор Павлович, – баском сказал Дубенков. – Спешить пока некуда. Это планирование на будущее, я возьму на себя всю черновую работу.
Соколов махнул рукой, закивал головой, и Штрум понял, что он догадался о постигшем Штрума новом горе.
