Онлайн книга «Том 5. Тихий Дон. Книга четвертая»
— По̀люшка, расхороша моя! Не забижал тебя Мишатка, как я хворала? — спрашивала она слабым голосом, протяжно и неуверенно выговаривая каждое слово, гладя рукою черноволосую головку дочери. — Нет, маманя! Мишка толечко раз меня побил, а то мы с ним хорошо игрались, — шепотом отвечала девочка и крепко прижималась лицом к материнским коленям. — А бабушка жалела вас? — улыбаясь, допытывалась Наталья. — Дюже жалела! — А чужие люди, красные солдаты вас не трогали? — Они у нас телушку зарезали, проклятые! — баском ответил разительно похожий на отца Мишатка. — Ругаться нельзя, Мишенька! Ишь ты, хозяин какой! Больших нельзя черным словом обзывать! — назидательно сказала Наталья, подавляя улыбку. — Это бабка их так обзывала, спроси хоть у Польки, — угрюмо оправдывался маленький Мелехов. — Верно, маманя, и курей они у нас всех дочиста порезали! Полюшка оживилась: блестя черными глазенками, стала рассказывать, как приходили на баз красноармейцы, как они ловили кур и уток, как просила бабка Ильинична оставить на завод желтого петуха с обмороженным гребнем и как ей веселый красноармеец ответил, размахивая петухом: «Этот петух, бабка, кукарекал против советской власти, и мы его присудили за это к смертной казни! Хоть не проси — сварим мы из него лапши, а тебе взамен старые валенки оставим». И Полюшка развела руками, показывая: — Во какие валенки оставил! Большущие-разбольшущие и все на дырьях! Наталья, смеясь и плача, ласкала детишек и, не сводя с дочери восхищенных глаз, радостно шептала: — Ах ты моя Григорьевна! Истованная Григорьевна! Вся-то ты, до капельки, на своего батю похожа. — А я похож? — ревниво спросил Мишатка и несмело прислонился к матери. — И ты похож. Гляди только: когда вырастешь — не будь таким непутевым, как твой батя… — А он непутевый? А чем он непутевый? — заинтересовалась Полюшка. На лицо Натальи тенью легла грусть. Наталья промолчала и с трудом поднялась со скамьи. Присутствовавшая при разговоре Ильинична недовольно отвернулась. А Наталья, уже не вслушиваясь в детский говор, стоя у окна, долго глядела на закрытые ставни астаховского куреня, вздыхала и взволнованно теребила оборку своей старенькой, вылинявшей кофточки… На другой день она проснулась чуть свет, встала тихонько, чтобы не разбудить детей, — умылась, достала из сундука чистую юбку, кофточку и белый зонтовый платок. Она заметно волновалась, и по тому, как она одевалась, как хранила грустное и строгое молчание, — Ильинична догадалась, что сноха пойдет на могилку деда Гришаки. — Куда это собралась? — спросила Ильинична, чтобы убедиться в верности своих предположений. — Пойду дедушку проведаю, — не поднимая головы, боясь расплакаться, обронила Наталья. Она уже знала о смерти деда Гришаки и о том, что Кошевой сжег их дом и подворье. — Слабая ты, не дойдешь. — С передышками дотяну. Детей покормите, мамаша, а то я там, может, долго задержусь. — И кто его знает — чего ты там будешь задерживаться! Ишо в недобрый час найдешь на этих чертей, прости бог. Не ходила бы, Натальюшка! — Нет, я уж пойду. — Наталья нахмурилась, взялась за дверную ручку. — Ну, погоди, чего ж ты голодная-то пойдешь? Сем-ка я молочка кислого положу? — Нет, мамаша, спаси Христос, не хочу… Прийду, тогда поем. Видя, что сноха твердо решила идти, Ильинична посоветовала: — Иди лучше над Доном, огородами. Там тебя не так видно будет. Над Доном наволочью висел туман. Солнце еще не всходило, но на востоке багряным заревом полыхала закрытая тополями кромка неба, и из-под тучи уже тянуло знобким предутренним ветерком. Перешагнув через поваленный, опутанный повиликой плетень, Наталья вошла в свой сад. Прижимая руки к сердцу, остановилась возле свежего холмика земли. Сад буйно зарастал крапивою и бурьяном. Пахло мокрыми от росы лопухами, влажной землей, туманом. На старой засохшей после пожара яблоне одиноко сидел нахохлившийся скворец. Могильная насыпь осела. Кое-где между комьями ссохшейся глины уже показались зеленые жальца выметавшейся травы. Потрясенная нахлынувшими воспоминаниями, Наталья молча опустилась на колени, припала лицом к неласковой, извечно пахнущей смертным тленом земле… Через час она крадучись вышла из сада, в последний раз со стиснутым болью сердцем оглянулась на место, где некогда отцвела ее юность, — пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелыми развалинами печей и фундамента, — и тихо пошла по проулку. * * * С каждым днем Наталья поправлялась все больше. Крепли ноги, округлялись плечи, здоровой полнотой наливалось тело. Вскоре стала помогать свекрови в стряпне. Возясь у печи, они подолгу разговаривали. Однажды утром Наталья с сердцем сказала: — И когда же это кончится? Вся душа изболелась! — Вот поглядишь, скоро переправются наши из-за Дона, — уверенно отозвалась Ильинична. — А почем вы знаете, мамаша! — У меня сердце чует. — Лишь бы наши казаки были целые. Не дай бог — убьют кого или поранют. Гриша, ить он отчаянный, — вздохнула Наталья. — Небось, ничего им не сделается, бог не без милости. Старик-то наш сулился опять переправиться, проведать нас, да, должно, напужался. Кабы приехал — и ты бы с ним переправилась к своим, от греха. Наши-то, хуторные, супротив хутора лежат, обороняются. Надысь, когда ты ишо лежала без памяти, пошла я на заре к Дону, зачерпнула воды и слышу — из-за Дона Аникушка шумит: «Здорово, бабушка! Поклон от старика!» — А Гриша где? — осторожно спросила Наталья. — Он ими всеми командует издаля, — простодушно отвечала Ильинична. — Откуда ж он командует? — Должно из Вёшек. Больше неоткуда. Наталья надолго умолкла. Ильинична глянула в ее сторону, испуганно спросила: — Да ты чего это? Чего кричишь-то? Не отвечая, Наталья прижимала к лицу грязную завеску, тихо всхлипывала. — Не кричи, Натальюшка. Слезой тут не поможешь. Бог даст, живых-здоровых увидим. Ты сама-то берегись, зря не выходи на баз, а то увидют эти анчихристы, воззрятся… В кухне стало темнее. Снаружи окно заслонила чья-то фигура. Ильинична повернулась к окну и ахнула: — Они! Красные! Натальюшка! Скорей ложись на кровать, прикинься, будто ты хворая… Как бы греха… Вот дерюжкой укройся! Только что Наталья, дрожа от страха, упала на кровать, как звякнула щеколда, и в стряпку, пригибаясь, вошел высокий красноармеец. Детишки вцепились в подол побелевшей Ильиничны. А та, как стояла возле печи, так и присела на лавку, опрокинув корчажку с топленым молоком. |