Эмиль тоже очень любил эту колбасу.
Денек для праздника выдался на славу. Сияло солнце, цвели яблони и сирень, воздух звенел от птичьего пения, и весь хутор Каттхульт, раскинувшийся на холме, был прекрасен, как сон. Всюду был наведен порядок: двор расчищен граблями до самого последнего уголка, дом прибран, угощение приготовлено. Все было готово к приезду гостей. Не хватало только одного!
– Ой, мы забыли поднять флаг, – сказала мама.
Ее слова будто подстегнули папу. Он помчался к флагштоку, а следом за ним мчались Эмиль и маленькая Ида. Им хотелось посмотреть, как на верхушке флагштока взовьется флаг.
– Сдается мне, праздник нынче будет на славу! – сказала мама Эмиля Лине, когда они остались на кухне вдвоем.
– Только перво-наперво надо запереть Эмиля – так будет вернее, а то как бы чего не случилось, – заметила Лина.
Мама Эмиля укоризненно на нее посмотрела, но ничего не сказала.
Мотнув головой, Лина пробормотала:
– Мне-то что! Поживем – увидим!
– Эмиль – чудесный малыш! – твердо сказала мама.
В окошко было видно, как «чудесный малыш» носится словно угорелый по лужайке, играя с сестренкой. «До чего оба хороши! – подумала мама. – Ну просто ангелочки». Эмиль был в своем полосатом праздничном костюмчике и в кепке на кудрявой головке, а пухленькая Ида – в новом красном платьице с белым пояском.
Мама заулыбалась. Но, взглянув беспокойно на дорогу, сказала:
– Гости будут с минуты на минуту, только бы Антон успел поднять флаг.
Дело с флагом как будто шло на лад. Но вот досада! Не успел папа Эмиля развернуть флаг, как со скотного двора прибежал Альфред и закричал:
– Корова телится! Корова телится!
Понятно, то была Брука – ну и вредная же корова! Приспичило ей телиться, когда дел по горло и еще не поднят флаг. Папа кинул флаг и помчался на скотный двор. У флагштока остались Эмиль с Идой.
Закинув голову, Ида любовалась позолоченным шпилем на верхушке флагштока.
– Как высоко! – сказала она. – Оттуда сверху небось все видать до самого Марианнелунда?
Эмиль призадумался. Но ненадолго.
– А мы сейчас проверим, – сказал он. – Хочешь, я тебя туда подниму?
Маленькая Ида засмеялась от радости. Какой Эмиль добрый! И чего только не придумает!
– Еще бы не хотеть! Хочу увидеть Марианнелунд! – сказала Ида.
– Сейчас увидишь, – ласково и предупредительно пообещал Эмиль.
Он взял крюк, к которому прикрепляли флаг, и, крепко зацепив его за поясок Иды, обеими руками потянул за веревку.
– Ну, поехали! – сказал Эмиль.
– Хи-хи-хи! – засмеялась маленькая Ида.
И поехала вверх. На самую верхушку флагштока. Затем Эмиль ловко закрепил веревку внизу, точь-в-точь как делал папа. Ему вовсе не хотелось, чтобы Ида свалилась вниз и разбилась. И вот она уже висит наверху так же надежно и красиво, как, бывало, раньше висел флаг.
– Видишь Марианнелунд? – закричал Эмиль.
– Не-а, – откликнулась маленькая Ида, – только Леннебергу.
– Эка невидаль, Леннеберга… Тогда, может, спустить тебя вниз? – спросил Эмиль.
– Не-а, пока нет! – закричала Ида. – Смотреть на Леннебергу тоже интересно… Ой, гости едут!
И верно, в Каттхульт прикатили гости. Лужайка перед скотным двором была уже вся забита повозками и лошадьми. Но вот гости хлынули во двор и чинно зашагали к дому. Впереди всех шествовала сама фру
[6]
Петрель. Она приехала на дрожках из Виммербю только затем, чтобы отведать колбасы мамы Эмиля.
Да, фру Петрель была шикарная дама в шляпе со страусовыми перьями и вуалью.
Фру Петрель с удовольствием огляделась. Каттхульт всегда был на редкость красив, а сейчас, залитый солнечным светом, в яблоневом и сиреневом цвету, он казался особенно праздничным. И даже флаг был поднят… Да, поднят. Фру Петрель увидела его, хотя и была чуть близорука.
Флаг?! Внезапно фру Петрель остановилась в замешательстве. И чего только не взбредет в голову этим Свенссонам из Каттхульта, просто диву даешься!
Папа Эмиля как раз выходил со скотного двора, и фру Петрель крикнула ему:
– Любезный Антон, что это значит? Почему вы подняли Даннеброг?
Эмиль стоял рядом с фру Петрель. Он не знал, что за штука такая – Даннеброг. Он понятия не имел, что так называется красно-белый флаг Дании, страны, где живут датчане. Но он отлично знал, что красно-белое на верхушке флагштока никакой не Даннеброг.
– Хи-хи-хи! – засмеялся Эмиль. – Это ведь всего-навсего маленькая Ида.
И маленькая Ида на верхушке флагштока тоже засмеялась.
– Хи-хи-хи! Это же всего-навсего я! – закричала она. – Я вижу всю Леннебергу!
Но папа не смеялся. Он поспешно спустил маленькую Иду на землю.
– Хи-хи-хи! – сказала она. – Ой, до чего было весело, прямо как тогда, когда Эмиль окунул меня в брусничное варенье!
Она вспомнила тот случай, когда они с Эмилем играли в индейцев и Эмиль пихнул ее в большой медный таз с брусничным вареньем, чтобы она стала краснокожей, как настоящая индианка.
Что правда, то правда, Эмиль всегда заботился о том, чтобы Ида не скучала. Но никто ему не говорил спасибо за это. Наоборот!
Схватив Эмиля, папа хорошенько его встряхнул.
– Ну, что я говорила, – торжествующе сказала Лина, увидев, как папа Эмиля тащит мальчика в столярную, куда его обычно сажали за всякие проказы.
Эмиль сопротивлялся и, всхлипывая, кричал:
– Она ведь сама хотела посмотреть Ма… ри… анне… лу… унд!
Ну разве это честно со стороны папы? Ведь никто никогда не говорил Эмилю, что маленькой Иде нельзя показывать Марианнелунд. Разве он виноват, что она ничего, кроме Леннеберги, не увидела?
Эмиль ревел во все горло. Но только до тех пор, пока папа не запер дверь и не ушел. Тогда рев тотчас смолк. Вообще-то в столярной было очень уютно. Там валялось сколько хочешь разных палок, и чурок, и досок, из которых можно было вырезать разные замечательные вещи. Всякий раз, когда Эмиль после очередной шалости сидел в сарае, он вырезал маленького смешного деревянного старичка. Старичков набралось уже пятьдесят четыре, и похоже, что со временем их могло стать еще больше.
– Чихал я на их дурацкую пирушку, – сказал Эмиль. – Пусть папа сам теперь вешает флаг, без меня! А я выстругаю новенького деревянного старичка и буду всегда злой и страшный, и все станут меня бояться.
Эмиль, конечно, знал, что его скоро выпустят. Долго его никогда в столярной не держали.
«Будешь сидеть до тех пор, пока хорошенько не раскаешься в своей проделке, – обычно говорил папа. – И не вздумай приниматься за старое».
