Но, конечно, все в Леннеберге знали Эмиля как облупленного – все его выходки и проделки. Поэтому он понимал, что ни один человек во всем приходе ему и гроша ломаного не даст.
«Но вот если они не узнают меня, тогда, может… – думал он. – Мне надо чуточку измениться!.. « На другой день было воскресенье, и Эмиль решил, что вот сегодня все и произойдет. Его мама, и папа, и маленькая Ида поехали в церковь, Альфред спал в людской, а Лина сидела на крыльце и настырно распевала во все горло, чтобы заставить его проснуться:
Зачем завлек мое младое сердце, Зачем меня заставил полюбить?
Зачем меня ты разлюбил так быстро, Зачем, зачем покинул ты меня?
А Эмиль тем временем оставался один в горнице. Он сразу же начал переодеваться, чтобы превратиться в нищего ребенка. Это ему прекрасно удалось. Он сам чуть не заплакал, когда увидел себя в зеркале в отцовской шляпе с широкими, опущенными вниз полями, прикрывавшими ему глаза, и в старом отцовском пиджаке, волочившемся чуть ли не по полу. Из-под пиджака высовывались голые грязные мальчишеские ноги. И таким же черным от сажи было его лицо, словно у него в разнесчастной его бедности не хватало средств даже на то, чтобы купить мыло и умыться. Такого душераздирающе нищего ребенка в Леннеберге никогда прежде не видывали, уж это точно, и Эмиль сказал осуждающе:
– Тот, кто не подаст мне такую милостыню, чтоб ее хватило хотя бы на одну липучку, тот – просто скотина, да еще к тому же и бессердечная!
Но разве можно надеяться на этих скупердяев из Леннеберги? И Эмиль надумал начать с пасторской усадьбы. Он точно знал, что жена пастора дома. Пастор был в это время в церкви и читал проповедь, а его домочадцы тоже должны были отправиться туда, хотят они того или нет. Но все в приходе, и Эмиль в том числе, знали, что жена пастора с места двинуться не может, так как у нее болит нога.
«Она добрая и к тому же еще плоховато видит, – подумал Эмиль. – Никакого риска, что она меня узнает».
В это прекрасное воскресное утро жена пастора сидела под высокой рябиной на пасторском дворе и скучала. Ее больная нога лежала на скамеечке, а рядом, на маленьком столике, стояли сок и булочки. Она страшно устала сидеть без дела. И поэтому очень оживилась, увидев маленького мальчика, который как раз входил в калитку с нищенским посохом в руках. Ах, как ужасно живется этим несчастным нищим детям! И как они одеты! К этому ребенку надо быть подобрее!
Эмиль остановился на почтительном расстоянии от пасторши и запел:
Я нищ и гол, я бос и наг, Но весел я всегда…
Это была прекрасная и благочестивая песня, которую Эмиль выучил в воскресной школе. И когда он спел ее целиком, у жены пастора в глазах стояли слезы.
– Подойди ко мне, дружок, – сказала она. – Тебе в самом деле живется так трудно?
– Да, могу поклясться! – ответил Эмиль.
– Дома у вас, верно, нищета? Есть ли у вас какая-нибудь еда?
Эмиль покачал головой.
– Не-а… большей частью мухи!
– Вы едите мух?! – в ужасе вскричала пасторша.
– Не-а… пока еще нет, – чистосердечно признался Эмиль. – Но, может, и придется еще их есть!
Раньше ему это и в голову не приходило, но Эмиль с необычайной легкостью мог внушить себе любую дурость. И в самом деле, кто знает, что приходится есть несчастному нищему ребенку?! Теперь и у Эмиля на глазах выступили слезы.
«Этот мальчишка битком набит всякими выдумками и дурацкими проделками!» – не раз говаривала Лина. И она была права. Потому что в эту минуту, стоя на пасторском дворе, Эмиль совершенно явственно ощущал себя несчастным нищим ребенком, которому вскоре придется есть мух. И от одной мысли об этом он громко заревел.
– Милое, дорогое дитя! – сказала пасторша, и не успел Эмиль досыта нареветься, как она сунула ему в кулачок двухкроновую монету.
Две кроны! Это же целых двадцать липучек! Теперь-то он мог выбросить нищенский посох! И он тут же отшвырнул его прочь.
По доброте сердечной пасторша также предложила Эмилю сок и булочки – на дорожку, как говорят.
– Вкусно? – спросила она.
– Куда лучше, чем мухи, это уж точно! – ответил Эмиль.
Назавтра он отправился в леннебергскую лавку и накупил целых двадцать липучек. На обратном пути он от радости весело подпрыгивал на бегу. Какая гигантская неожиданность для мамы с папой, и уж ничуть не меньше для мух!
Везло ему, этому Эмилю! Как раз в тот самый день родители его были приглашены на пир в другом конце прихода и должны были вернуться домой только поздно вечером.
«Ну, теперь-то я успею! – подумал Эмиль. – Только сперва надо, чтобы все эти типы заснули. Ну, Лина, да Ида, да еще целый рой мух! « К счастью, все они были уже по-вечернему сонными. Вскоре на своем кухонном диване уснула Лина, в своей кроватке в детской – маленькая Ида, а в своих щелях на потолке – мухи.
Тут Эмиль принялся за работу. В кухне была тьма кромешная, но он зажег керосиновую лампу над столом. Лина храпела во сне и ничего не замечала. Так что Эмиль мог спокойно заниматься чем ему вздумается.
Сначала он натянул целую сеть веревок по всей кухне на достаточной высоте, а потом растеребил свой богатейший запас липучек.
«Что и говорить, клейкая работенка да липкая, – подумал он, доставая липучки из тесных коробочек и развешивая их на веревках. – А вообще – это пустяки, лишь бы все получилось так, как я задумал».
Так все и получилось на самом деле. Когда Эмиль управился со своей работой, вся кухня напоминала колонный зал, где колоннами были свившиеся липучки. Да, да, здесь стало куда лучше, чем в любой другой кухне в Леннеберге, где висела всего-навсего одна жалкая липучка, которой ловили мух! Ну теперь-то уж каттхультовские мухи все до единой будут обмануты сразу, одним махом. Когда мухи проснутся завтра рано утром, они по простоте своей подумают, что все это бурое, клейкое, развешанное на длинных веревках по всей кухне, – гигантский завтрак, который приготовили только для них. И не успеют они сообразить, какие они дуры, как все до единой будут беспощадно пригвождены к липучкам. «Ясное дело, их даже немножко жалко, – думал Эмиль, – но ведь никто не звал их в Каттхульт, так что пусть пеняют на себя». И Эмиль ликовал, представляя, как обрадуется мама. Папа, верно, тоже будет доволен, раз у них в Каттхульте теперь столько липучек, да еще совершенно бесплатно. Ведь он не заплатил за них ни одного эре, да и по миру с нищенским посохом ему идти тоже не придется.
Эмиль погасил лампу и лег в постель, радостный, в предвкушении нового дня. Завтра, рано утром, когда его мама и папа выйдут на кухню выпить чашечку кофе, над Каттхультом разнесутся ликующие крики, уж это точно!
Да, тут на самом деле послышались крики, и это глубокой темной ночью! Но крики эти вовсе не были ликующими. Сначала раздался такой страшный вопль, что дом содрогнулся. Это произошло в тот миг, когда папа Эмиля запутался в первой же клейкой ленте, на которую наткнулся. А потом раздался еще более ужасающий вопль, когда он, пытаясь сорвать с себя первую клейкую ленту, почувствовал, как вторая, словно змея, обвила его шею. Затем послышались душераздирающие крики мамы Эмиля и Лины, когда они рванулись к папе, чтобы помочь ему, а вместо этого липучки приклеились к их волосам, залепили им глаза и заодно еще разные другие места. И тогда громко, на весь дом, перекрывая жалобные возгласы женщин, раздался дикий крик папы:
