Итак, я разбил лагерь и заснул. На следующее утро я поднялся, мне предстоял путь, занявший весь день, а затем еще один, и мне стало казаться, что я никогда не доберусь до конца этого леса. Каждый вечер мне приходилось сидеть в кромешной темноте без костра. Я не осмеливался его разводить. На этих холмах могли встретиться хеттские разведчики. Дрожа от холода, я снова пускался в путь на рассвете, направляя своих лошадей сквозь ранний туман и размышляя в пути, впервые за много лет, об Осирисе и о том, как Его Ка, должно быть, путешествовал через похожие туманы во время Его великого одиночества, когда Его тело все еще представляло собой четырнадцать разбросанных частей. Да, это были места, достойные Повелителя Страны Мертвых: по мере того как мы гуськом пробирались сквозь туман, колонны этих лесов выступали вперед, одна за другой, как часовые, и я держался нужного направления только благодаря уверенности, что не заблудился, потому что мох продолжал оставаться с одной и той же стороны камней. Я следил, чтобы мох был справа от нас. За день, тянувшийся так долго, что мне показалось, что я постарел и стал почти таким же, как некоторые из тех деревьев, мы поднялись на второй отрог, а к вечеру, преодолев его, оказались в узком ущелье, где были такие громадные валуны, что я стал опасаться змей, которые могли выскользнуть из расселин в этих камнях. Потом, когда мы уже прошли ущелье, стемнело. Я попытался заснуть, прислонившись спиной к стволу дерева, но по моим расчетам выходило, что я уже не в Ливане, а скорее в Сирии, и эти громадные кедры принадлежали другому Богу. Силы не думали возвращаться ко мне. Я чувствовал себя слабее, чем когда-либо с тех пор, как выехал из Мегиддо, и тогда понял, что тайная наложница Царя Кадеша забрала больше моей силы, чем дала мне своей, хотя, разумеется, мне пришлось предположить, что эта сила была обретена прежде всего от вора, чью спину я бил своим мечом; из чего можно было сделать вывод, что тем, кто проводит ночь в любовных утехах, следует владеть искусством воров. Наконец мне удалось заснуть, улегшись между лошадьми, — мы спали втроем для тепла, и пусть никто не говорит, что лошадь не так же хороша для этого, как полная женщина, за тем лишь исключением, что ни одна женщина никогда не пускает столько ветров.
На следующее утро, когда я проснулся, уже рассвело, и сквозь редеющие деревья я смог увидеть на вытянувшейся равнине сирийские поля. Далеко впереди, на расстоянии перехода, который занял бы половину дня, должен был располагаться Кадеш, и мне показалось, что я вижу отблески солнца на колесницах — сотнях, а быть может, и тысячах колесниц где-то к северу за городом.
Подо мной меньше чем в часе езды по прямой вниз с последних из этих холмов я мог видеть передовые отряды моих египетских армий. Почетная Стража Усермаатра-Сетепенра расположилась у брода через реку. Глядя на них, я знал — и сейчас отчетливо вспоминаю это чувство, — что за ними также наблюдают и чужие глаза. Из леса позади меня, словно камень, упавший одновременно с мелькнувшей у меня мыслью, донесся топот копыт — чей-то конь помчался прочь, унося донесение Царю Кадеша; да, то было взметнувшееся эхо быстрых конских копыт».
ВОСЕМЬ
«Поля были пусты, и, когда легким галопом я выехал на последний длинный и пологий склон на пути к реке, наверняка меня можно было заметить с большого расстояния. Находившиеся ближе всего ко мне воины-ливийцы, охранявшие внешние позиции войска моего Фараона, немедленно связали меня, как принято у нас в Египте. Позволю себе отметить, какой отменный это способ.
Сидеть на земле с запястьями, привязанными к шее, — жестокое испытание. Я думал, что рука, которой я держал меч, выскочит из плеча. Однако, когда я спускался с гребня, меня узнал один колесничий, он примчался на помощь и вскоре освободил меня.
Однако мое молниеносное пленение было верным знаком того, что передовые отряды охвачены страхом. От своего колесничего я узнал, что лагерь, разбитый здесь, близ Шабтуна, у брода через Оронт, этим утром не будет свернут. Так что войска смогут привести в порядок снаряжение и дать отдых ногам. Командиры, однако, были неспокойны. Мне сказали, что Усермаатра-Сетепенра пребывает в сильном гневе. Его разведчики до сих пор не собрали никаких сведений о нашем противнике, а все действия войск отнимают слишком много времени. Передовые части уже должны были быть здесь, у Шабтуна, но на подходе было лишь Войско Амона. Войско Ра опаздывало на половину утра, задержавшись на переправах через Оронт. Тропа была слишком узкой для быстрого проезда повозок. Войска Птаха и Сета находились в самом начале ущелья, отстав на целый день. Я отчетливо представил себе, как они застряли посреди узкого прохода, и мог даже слышать ругань возниц и ржанье испуганных лошадей.
Хуже того, объяснил мой друг, никто не знает, что нас ждет у Кадеша. Прошлой ночью Усермаатра-Сетепенра сказал Своим военачальникам: „Повелитель хеттов недостоин быть Царем". Наш Рамсес в ярости. Его сводит с ума мысль, что Он вынужден двигаться к Кадешу, не зная, будет ли это сражение или осада.
Я пытался оценить важность привезенных мною донесений. Захочет ли Он меня выслушать? Однако мне не пришлось предстать перед Фараоном так скоро, как я полагал. Десяток других военачальников ожидали своей очереди поговорить с Ним, и я принялся бродить по лагерю, исполненный весьма необычной неуверенности, ощущая пустоту в теле, словно мой живот умер.
Тогда мы все еще устраивали лагерь тем же способом, что и во времена Тутмоса Великого. Поэтому тем утром палатка Царя была возведена посреди палаток Его военачальников, а по всем четырем сторонам от них расположились царские колесницы. Получившийся квадрат был окружен скотом и запасами продовольствия, на внешних же его сторонах размещалась пехота, высокие щиты которой были врыты в гребень земляной насыпи, возведенной прошлой ночью. Таким образом получилось подобие крепости с четырьмя стенами из щитов; даже входить надо было через ворота, хотя это не были настоящие ворота, а просто дорога, которую с каждой стороны проема охранял отряд пехоты. Внутри можно было пройтись и навестить друзей. Если бы не мои сведения, приятно было бы вновь почувствовать себя воином. В обычные дни мало что доставляло мне такое удовольствие, как пребывание внутри лагеря, даже при том что многие там не занимались ничем, разве что храпели или точили острие кинжала на протяжении целого часа, а потом еще одного.
В тот день, все-таки ожидая, что поход наших войск, возможно, перейдет в сражение — разве бывает армейская жизнь без слухов? — многие нубийцы надели шлемы и не хотели их снимать. Эти черные, некоторые — в леопардовых шкурах, другие — в длинных белых юбках и оранжевых перевязях через правое плечо, представляли собой красивое зрелище. Черные любят, чтобы на них смотрели, и я наблюдал за пятерыми из них, спорящими в одном месте, и десятком других, сидевших в другом так тихо, что их неподвижность обращала на себя большее внимание, чем шум, — чудные воины, относительно которых мы, колесничие, не смогли прийти к одному мнению: некоторые говорили, что нубийцы докажут свою храбрость в сражении, другие — что нет. Я знал, что они сильные, но думал, что они, как лошади, храбры, покуда не испугаются, и очень любят головные украшения. Свои кожаные шлемы, словно головы лошадей, нубийцы украшали по крайней мере одним желтым пером. Как они отличались от сирийцев, часто бривших головы, не носивших шлемов, но обычно отпускавших большие черные бороды.
