При этих словах Мененхетет закрыл свой рот и не произнес больше ни слова.
ОДИННАДЦАТЬ
Мененхетет разжег наше любопытство. Молчание нарушилось, но лишь перешло в другое молчание, а наш Фараон бросил мудрый взгляд на светлячков и сказал: «Надеюсь, ты продолжишь. Я хотел бы узнать, что произошло на следующий день».
Мененхетет вздохнул. Это был первый звук, свидетельствовавший об усталости, услышанный нами после многих ровных вдохов во время долгого повествования, и мерцание светлячков дрогнуло за тонким полотном. Увидел ли я то, что невозможно было постичь, или свет этих существ заколебался, приветствуя рассвет, наступивший у стен Кадеша, когда костры догорали и усталые воины стали засыпать? Определенно, их свет уменьшился. И тогда я вспомнил, как Эясеяб говорила мне, что самая любимая пища этих светлячков — они сами, они пожирали друг друга.
«Не знаю, сколько мне осталось вам рассказать, — молвил мой прадед. — Судя по всему, Муваталлу действительно был проклят своей тайной наложницей; он не выступил наутро со своими восемью тысячами пехотинцев или с теми колесницами, что у него еще оставались. Даже когда мы взяли пленного военачальника, привязали его руки к его же колеснице и завели его в реку, так что он утонул прямо у них под носом, Муваталлу все равно не вышел. Я посчитал, что он так же труслив, как и глуп. Ему следовало атаковать. В то утро мы были настолько разложившимся и беспорядочным сбродом, до такой степени сбитыми с толку несметным множеством злых духов, что Муваталлу смог бы одолеть нас — разве что его войска провели ночь, подобную нашей.
Мы стали держать совет. Некоторые из военачальников говорили об осаде и пытались напомнить, как Тутмос Великий срубил фруктовые деревья в рощах, окружавших те холмы, чтобы построить осадные стены, которые Он двинул к стенам Кадеша. Если бы мы сделали то же самое, то взяли бы Кадеш в ближайшие месяцы. Мой Рамсес слушал, и было видно, что Он воспринимает их слова как оскорбление. Наконец Он произнес: „Я — не убийца деревьев". К полудню мы свернули лагерь.
Выступить оказалось не таким легким делом. Прежде всего надо было похоронить наших мертвых и подготовить раненых к походу. Пришлось много копать, прежде чем тела были засыпаны, а ямы никак не удавалось сделать достаточно глубокими. Мертвецов заталкивали в них так плотно, что наружу высовывалось то бедро, то локоть, а то даже голова, и птицы могли сделать свой выбор. Естественно, остальное пожирали насекомые. Глядя на несметные полчища их, кишащие в ямах, которые еще даже не засыпали, я навсегда усвоил ответ на один вопрос. Я понял, отчего жук Хепер — существо близкое Ра. Посреди любой жаркой ночи, под покровом тишины, прислушайтесь на мгновение, и вы услышите самый мощный звук из всех, издаваемых ими. Это жужжание насекомых. Какие несметные множества! Они — властители тишины.
Само собой разумеется, немногие из наших погибших были спасены от птиц и личинок. В каждом войске был взвод бальзамировщиков, возивших за собой священный стол, и вскоре они спеленали павших Принцев и полководцев. Даже в том случае, если погибший был простым командиром (но сыном богатого торговца), оставалась возможность, что кто-то позаботится о его останках. Любой бальзамировщик прекрасно знал, что в Мемфисе или в Фивах он получит вознаграждение, если доставит семье хорошо спеленутое тело сына. Еще до того, как все приготовления закончились, сотня военачальников была заботливо уложена на различные повозки, и, несмотря на то что работа делалась в полевых условиях, лишь некоторые из этих завернутых тел стали вонять.
С ранеными дело обстояло хуже. Некоторые выжили. Некоторые умерли. Ото всех них исходила удушающая вонь. Войска Амона, Ра, Птаха и Сета шли одно за другим такой длинной колонной, что путешествие от ее головы до хвоста занимало целый день. Теперь мы действительно походили на разрезанного на четыре части червя. Однако нас соединял запах тлена. Мы двигались медленно — мутная река, полная разлагающейся плоти, а крики раненых, когда их повозки прыгали по камням узких ущелий, наводили ужас.
Разумеется, мы все испытывали боль. У кого из нас не было множества скверных ран и царапин? У меня вдобавок к прочим болячкам вскоре образовалась дюжина нарывов, и я чувствовал, как яд из старых ран скапливается в новом месте. После третьего дня у некоторых из нас разыгралась лихорадка, и в палящем мареве этого похода то, что сперва виделось победой, исказилось в нашем воспаленном воображении, приняв облик поражения. К четвертому дню нас стали атаковать. Некоторые из лучших отрядов Муваталлу преследовали нас; их было не так много, чтобы они представляли серьезную угрозу, но для нападения на тех, кто шел сзади, у них хватало сил. Они убивали одних, ранили других и уносились прочь. Мы теряли время, преследуя их, и еще больше — хороня наших убитых. Поскольку повозки для раненых были переполнены, пешие воины тащили носилки, и некоторые из них падали от жары, отставали, и им приходилось нагонять ушедших. Другие пропадали безвозвратно.
Во время одного из своих набегов хетты попытались украсть нескольких ослов, нагруженных отрубленными руками. Только для этой цели мы использовали более десятка животных, и каждый вез по два больших мешка — по одному с каждого бока. Запах от них, если не приближаться, был не таким уж страшным: ведь на руках так мало плоти, что кожа сама быстро высыхает, хотя дух, шедший от одного из этих мешков (если, конечно, ты был настолько глуп, чтобы засунуть в него свою голову), так же ясно улавливался ноздрями, как запах гнилого зуба. Чистое проклятье. Оставь его в покое, и он едва ли проникнет в воздух. Но стоило подойти слишком близко, и зловоние оседало в извилинах твоего носа. Свободный от привязи Хер-Ра был не в состоянии держаться на расстоянии от мешков с руками. Он донимал этих ослов самым худшим образом. Пытаясь броситься вперед, они путались в упряжи, которая затягивалась на их шеях — испуганный осел всегда карабкается через своего собрата, — и в этой сумятице разорвался мешок. Хер-Ра устроил себе пир из того, что упало на землю. Я прибежал, чтобы оттащить его, поскольку кроме нашего Фараона он слушался только меня, но опоздал. Он уже сожрал около дюжины тех рук и принялся за другие. Виды Пирамид плясали в его мозгу, а потом их сменили видения огромных городов. Я никогда не встречал таких строений, какие возникали теперь в голове Хер-Ра. В них были тысячи окон, или то были огромные башни, и они вздымались на невероятную высоту. Словно в знании поедаемых им рук, пребывали части тех великих построек, которые еще предстояло возвести. И все же — какая ужасная пища! Зубы Хер-Ра были достаточно крепкими, чтобы сокрушить ваши кости, однако его пасть предпочитала мягкую плоть, которую он любил раздирать на ленты. Теперь же он сломал себе зуб и захныкал, как ребенок, у которого что-то болит, но не прекратил есть, продолжая заглатывать эту мерзкую морщинистую кожу, распространяющую отвратительный запах, эту сухую плоть вместе с мелкими костями рук, которые он разгрызал с таким хрустом. Но что-то в запахе этих рук заставляло Хер-Ра пожирать их. Он зарычал на меня по-настоящему злобно, когда я попытался оттащить его. Он хотел принять на себя это проклятие. Мы бросаем вызов некоторым проклятиям, желая проникнуть в них. Тупая ярость исходила от этих рук, сокрушаемых во второй раз. Но именно поэтому Хер-Ра и исполнился такой злобы. Они вызывали в нем видения будущего. Снова я увидел строения, высокие, как горы.
