Когда я встретил его, он был очень болен, однако его жена, у которой было больше прав, чем у других женщин в том месте, называться миловидной, все еще достаточно ценила своего супруга, чтобы разделить его участь и бок о бок с ним пересечь пустыню. Как она за ним ухаживала! Обычно такого больного человека похоронили бы через несколько недель. Однако я заинтересовался им настолько, чтобы поддерживать в нем жизнь, и в результате немалого количества еды, которое я им посылал, Ухуас стал доверять мне. Он сказал, что вскоре умрет, но все же будет жить. Так он сказал. Сперва я подумал, что у него, должно быть, лихорадка, но он был так спокоен и так уверен в том, что говорил, что я стал слушать. Он получил этот секрет от еврейского чудотворца по имени Моисей, познакомившись с ним в городе Питом
[49]
, который евреи строили для Усермаатра, с тех пор как Он стал Фараоном. Моисей был послан в Восточную пустыню в качестве предводителя этих людей. Слушая его, я подумал, не тот ли это высокий еврей из Фив, которого тоже звали Моисей. Если он был тем самым человеком, то обычно ездил среди сотен вельмож, следовавших за Усермаатра во время Его посещений Храма в Карнаке. Будучи евреем, этот Моисей должен был ожидать снаружи, но некоторые полагали, что, возможно, он сын одной из маленьких цариц из Дома Уединенных, жившей там, когда Фараоном был Сети Первый. Трудно судить. Я видел его нечасто. Итак, Ухуас рассказал мне, что в то же время года, когда Усермаатра пошел на Кадеш, Моисей, одетый египетским военачальником, прибыл в Питом и сказал евреям, что поведет их в земли на востоке, которые они смогут завоевать. Однажды ранним утром, продолжал Ухуас, он увел это племя в пустыню, и ни один из них не был пойман. Но его уловка оказалась простой. Ночью Моисей с несколькими самыми сильными евреями обошли город и убили спавших египетских охранников Питома. Преследование, таким образом, было невозможно.
Ухуас сказал мне, что он, однако, не бежал с остальными. В ту ночь его жены не было дома — она гостила у своих родителей в соседнем оазисе, а он так ее любил, что не хотел оставлять. Поскольку он отдал себя в руки властей, его не приговорили к смерти, а только сослали в Эшураниб.
Когда я спросил, ненавидит ли он Моисея, он отрицательно покачал головой. Вовсе нет. Моисей передал ему великую тайну — открыл, как со своим последним дыханием ты можешь перенести себя во чрево своей жены.
И вот он лежал предо мной. Этот Нефеш-Бешер, этот Ухуас, умирающий, но говорил он о жизни. И совсем не так, как говорят некоторые о том, как их имя будет жить, почитаемое потомками. Нет, сказал он мне, ребенок, которого ты зачинаешь в последние моменты своей жизни, может стать твоим новым телом. Слышать эти произносимые с уверенностью слова из уст тяжело больного человека было незабываемым ощущением. Хоть он и не мог сообщить мне еврейские слова последней молитвы, которую следовало произнести, находясь в теле женщины в тот самый последний момент, однако я был его благодетелем, и он обещал передать мне это знание через свою плоть. Он научил меня, как сделать нечто крайне неприятное, но я исполнил это в ночь после его смерти. Говорить об этом нелегко. Я уже объяснял, как Хер-Ра научил меня, какие свирепые силы можно обрести, поедая плоть других, но то было под покровом ночи, что наступила вслед за днем у Кадеша. Когда отгрызаешь немного от зажаренной конечности, то не спрашиваешь, откуда она взялась, — кровь так же легко смешивается с кровью, как мясо с мясом. Здесь же, однако, тот приятель болел, а теперь умер. И он сказал мне не медлить более чем один день после того, как его не станет. Тогда он сможет послужить мне проводником и без молитвы».
«Какая отвратительная и незабываемая мысль», — сказала Хатфертити, но в голосе ее не было силы. Мененхетет остался невозмутимым. «Я не смог бы, — сказал он, — сделать то, о чем он меня просил, если бы в Эшуранибе меня ожидало хоть что-либо, кроме застарелой тоски. Однако это небольшое блюдо вызывало во мне такое отвращение, что пришлось предпринять много попыток, чтобы проглотить хоть один кусочек. И все же я удержал его в своем желудке. Я не ощутил в себе нового знания, и в то же время чувствовал его — уверенности у меня не было.
Несколько недель спустя после того, как умер Ухуас, его жена сказала мне, что она беременна. Нефеш-Бешера назвали правильно. Определенно, его дух пребывал в ее плоти. Правдой было и то, что ему не удалось столь же хорошо сохранить ее верность. Она так преданно заботилась о нем, что растратила всю свою привязанность к нему. Когда я прочел это в ее глазах, я стал оказывать вдове некоторые знаки внимания. Достаточно скоро она стала моей наложницей.
Мне надоел запах, поднимавшийся от щек мужчин более слабых, чем я. Поэтому я оставил эту женщину себе. Ее имя было Ренпурепет, и это было хорошее имя. Когда она предавалась радостям любви, то была для меня — в той суровой и раскаленной, как печь, жизни Эшураниба — молодым растением и прохладой Нила. С какой радостью я разговаривал с маленьким Ухуасом, который пребывал теперь в ней. Вскоре я стал понимать, что член может сказать многое еще не родившемуся ребенку. Представьте, я ощущал честолюбие и великую ярость нового Ухуаса, еще не появившегося на свет. Разумеется, я его не боялся, я смеялся над ним. Ведь его бывшая жена доставляла мне такое удовольствие! Более того, Ренпурепет передала мне его мудрость — всю, какая у него была. Она рассказывала мне, что обычно, наслаждаясь любовью, он не позволял семени излиться, и я быстро усвоил этот прием. Вера в то, что чем дольше ты ждешь, тем большей будет твоя награда, была единственной надеждой, способной помочь выжить в Эшуранибе. Так я познакомился с искусством долгого пребывания в пещере женской плоти, и многочисленными были те торжественные молитвы, которые учила меня произносить про себя эта женщина, пока я не стал хозяином своей собственной реки и смог заставлять ее повернуть вспять, в мои чресла. Эта наука открыла мне еще одну дорогу в Страну Мертвых. Случалось, лежа с Ренпурепет на протяжении таких часов, я чувствовал, что плыву по краю собственного исчезновения — так долго и так искусно я задерживал дыхание, а в нем свое сердце; действительно, так высоко поднимался я на самом гребне ревущих во мне звуков, что мог бы оказаться над тем порогом, что навсегда вынес бы меня из себя в нее. Итак, я знал способ. Я мог направлять эти воды. Да, я говорю об этом, но тогда мне было неинтересно попробовать. Погруженный в чувства, поднимавшиеся от ее плоти, я ощущал в себе большую радость, когда размышлял об этом всю ночь, и те часы для меня были сладки. Словно Фараон в Доме Уединенных, я чувствовал себя избранником Богов, меня посещали чудесные мысли, и я жил в отзвуках всех вещей.
Иногда, во время наших долгих объятий, приходил Хер-Ра, и я не могу сказать, был ли то его настоящий призрак, но он был рядом, и я сам ощущал себя зверем и потому близким звукам всех языков. В объятиях Ренпурепет, крики диких созданий снаружи и бормотание, проникавшее в ночь из деревенских хижин, начинали рассказывать мне о тайнах многих языков, и постепенно я стал понимать, что некоторые звуки могут выражать одно и то же на разных наречиях. Я вспоминал слова, которые произносили разные люди в Эшуранибе, желая сказать „мать", ибо в каждом из них был звук „м", и спрашивал себя, отчего чужеземцу достаточно произнести что-то в гневе, чтобы напомнить вам о реве, который слышится в букве „р". Благодарение Хер-Ра! Погруженный в ритмичное движение вперед-назад — во время нак-нак, — я начинал размышлять: не является ли „к" звуком для любого стука, точно так же как „па", должно быть, звук, присущий мужчинам, тот же, что производил я в ее пещере своей дубинкой — па! па!
