Затем, словно цветы знали, как успокоить воздух, покой, исполненный щебетом множества маленьких милых птичек, нисходил на нас, и можно было ощутить прохладу дня и услышать бормотание воды. Теперь мы могли слышать журчание ручья, чей поток подымали из Озера Газелей. Снизу, сквозь льющиеся сверху песни и споры птиц, доносился равномерный стук шадуфов, расположенных один над другим, они поднимали воду из пруда в ложе ручья, по которому она стекала в другой пруд. Этот звук, достигший моих ушей в тот поздний час ночи, показался мне таким прекрасным и ласкающим меня на всех гранях моего сна, как неспешное биение моего собственного сердца, ибо никакой звук не исполнен такого целительного покоя, как журчание воды, поднимаемой усилиями рабов. Потоки были прекрасны. Вода текла по глазированным глиняным кирпичам и драгоценным камням, вставленным в эти кирпичи. Ручей отражал цвета этих камней. Я видел воду красную, как рубин, а также фиолетовые струи и золотой водопад, там, где поток низвергался вниз, переливаясь через золотые пластины. Я видел ручьи, ложе которых было выстлано перламутром, а один грот был розовым, как заходящее солнце, хотя и находился в густой тени. У его берега, поскольку на воду не падал свет, под благоухающей сенью апельсинового дерева можно было заметить проплывающую рыбу. Ни одна из этих рыб не была больше моего пальца, и стоило мне протянуть к ним руку, как все они одновременно поворачивали — то были серебряные пескари, которые переливались в воде, подобно лунному свету. Я мог бы поклясться, что от их серебристого сияния по Саду разливалась прохлада.
У одного пруда не было деревьев, и лужайка на его берегу зеленела, как мох, потому что весь день ее поливали черные евнухи. В полдень здесь было слишком жарко, но в сумерках прохладно, и маленькие царицы рассаживались на небольших золотых стульчиках, принесенных их слугами, и наблюдали, как мимо них проплывает Кадима. Лебедь также предпочитала скользить по этому пруду в сумерках, словно и она желала любоваться вечерними превращениями неба, а птицы в это время успокаивались. Затем евнухи, рабы шадуфов, оставляли шесты, и бадьи с водой замирали. В это время маленькие царицы поднимали листья, накрывавшие блюда с фруктами. Запах персика, готового к тому, чтобы его попробовали, смешивался с благоуханием цветов, а перья лебедя поднимались и оставляли рябь в темнеющем воздухе. Все это говорило мне о том, что наступил час, когда маленькие царицы приходят в движение: некоторые идут купаться к пруду, другие возвращаются в свои дома, к своим слугам и детям. Вскоре в каждом углу ночи послышатся звуки лютен и смех их игр. Некоторые маленькие царицы начнут собираться в свой ежевечерний пивной дом. В этот час Мененхетет шел через Сады, следуя за потоком от одного пруда к другому, а вода теперь, когда ушли евнухи, опрокидывавшие бадьи шадуфов, не журчала, и вся ее поверхность была темной, за исключением того ручья, дно которого было выстлано золотом. Там, в лунном свете, тени были светлыми, как отполированная медь, и Мененхетет, проходя вдоль ручья, смотрел на серебряных пескарей, и в темноте он был окружен музыкой и звуками веселья, доносившимися из пивного дома. Стоя у золотого ложа потока, который тек из Пруда Возлюбленной Мудрости в Пруд Голубого Лотоса, он дрожал в вихре неясных звуков, доносившихся из домов маленьких цариц. В их голосах слышалось неповиновение, название которому он не мог подобрать, звучала расположенность друг к другу, в которой не было и следа благоговения перед Усермаатра, словно Его отсутствие несло радость! Непокорность шевельнулась тогда и в душе Мененхетета, и его дыхание стало неслышным, как вода. Он был болен желанием обладать маленькими царицами. Очевидным позором было пребывание среди такого множества женщин, где не было и одного мальчика старше десяти лет, поскольку к этому возрасту всех родившихся здесь детей отсылали на обучение жрецам. Все, что он слышал, — это голоса женщин, у которых не было ни мужа, ни друга, ни даже любовника, кроме Доброго и Великого Бога Усермаатра. Хуже того, его окружали все эти растолстевшие евнухи, чьи черные мускулы лоснились в этих дивных Садах, где им так легко жилось. Поэтому они будили вожделение у всех — у сотни женщин и Мененхетета, — их притягательность сильно волновала его чувства. Его чресла болели, горло пересыхало, а его рот так мучил голод, что он не мог смотреть через их окна на пиво, которое готовили маленькие царицы. Он вздрагивал в темноте от каждого дуновения ветерка, точно конь, уловивший в шорохе листвы присутствие смертоносного зверя. В этот час в Садах оставались одни евнухи, они ласкали друг друга пальцами и губами, их детский визг слышался повсюду, и плоть Мененхетета воспламенялась. Желание удовлетворения приходило к нему, подобно жажде кровавой резни, что приходит вслед за битвой. Но он не мог и близко подойти к евнуху. Они сплетничали, как дети. Об этом узнал бы каждый войсковой командир. Находиться рядом с сотней цариц и возлечь с евнухом. Мененхетет обходил Сады, и я шел вместе с ним, словно мы с ним были призраком часового, неспособного изменить привычному воинскому долгу.
Утром было легче. Маленькие царицы пели, расчесывая друг другу волосы. Они перерывали друг у друга сундуки, разыскивая одежду для обмена, играли со своими детьми, отдавали распоряжения своим слугам. Поскольку сами они не могли выходить, на рынок за припасами отправлялись их повара, которых по возвращении бранили за любой изъян в луковицах или мясе. В середине дня маленькие царицы вместе ели в одном или другом доме, обменивались подарками, состоявшими из фруктов и масла, затем украшали друг друга цветами и пели новые песни. Они занимались со своими ручными борзыми, кошками и птицами, рассказывали друг другу истории о своих семьях, учили своих детей именам Богов своих номов, и Богов разных планет, пяти органов чувств, и четырех ветров, и Богов разных часов дня и ночи. А в конце дня, проспав самую жару, маленькие царицы размышляли над книгами по магии или смешивали свои благовония. Они возносили молитвы, а некоторые шли в гости к другим маленьким царицам.
Бывало в сумерках они собирались у беседки и принимались ждать Усермаатра. По ночам, во время полнолунья, Он чаще всего приезжал именно в тот час, когда на Его Колесницу падал свет взошедшей луны, и Мененхетет наблюдал из башни над воротами, как впереди Усермаатра по улице бежали Царские Скороходы, потом, когда створки дверей распахивались, они падали на обочины и целовали каменных львов. Затем въезжал Он, оставляя позади два отряда Царской Охраны, Смотрителя Опахала, Знаменосца и копейщиков, и они в свою очередь кланялись свите из Принцев и знати, которые разворачивали свои колесницы и отправлялись по домам по улицам Фив, стоя рядом с возницами в почти полной темноте, а их тела сотрясались в такт стуку колес.
Теперь Он был внутри. Случалось, что о Его приезде знали все, в иные же ночи Его появление было неожиданностью для всех, кроме самых мудрых из маленьких цариц. Однако, когда Он оказывался в Садах, никто не мог определить Его настроения. Ему доставляло удовольствие напускать на Себя суровость, когда Ему бывало приятно, либо Он бывал очаровательным с маленькой царицей, а затем оставлял ее плачущей в своем покое на многие ночи. «Теперь уходи, — мог сказать Он, — твое дыхание нечисто».
Иногда, приехав рано, Он сидел у беседки и кормил Кадиму, когда та проплывала рядом, часто Он так и оставался на той лужайке, разговаривая то с одной маленькой царицей, то с другой далеко за полночь. Иной раз Он выбирал женщину и отправлялся в ее дом на остаток ночи лишь после того, как поднималась луна. Он мог выбрать до семи женщин, а случались праздничные ночи, когда Он веселился в обществе дважды по семь, однако в ночь, которая не отличалась от других, в обыкновение Усермаатра не входило появляться слишком поздно. Поэтому, когда Он не приезжал, маленькие царицы, с нетерпением ожидавшие Его, поскольку их Боги подали им благоприятный знак, теперь были вынуждены считать, что вмешались другие Боги, или, может, молитвы были вознесены недостаточно чистым голосом? Они взмахивали рукой, делая знак своему слуге, чтобы тот унес их золотые стулья, и, негодуя на выбранные благовония, которые также могли послужить причиной их неудачи, спускались к озеру и купались при луне, смывая ароматы своего поражения.
