Аменхерхепишеф вышел из покоя. Он не мог перенести, что у Него обманом отобрали победу. Поскольку Он не был в состоянии вообразить, что может проиграть, вмешательство Его Матери отняло у Него награду. Так Ему это представлялось. Но я не был в этом уверен. Если бы мои глаза мигнули под Его взглядом, думаю, со следующим вздохом я обнажил бы свой кинжал, а если бы я убил Его, то следующей стала бы Она, а затем всякий, кто напал бы на меня, покуда меня бы не стало. В тот момент я вновь познал все счастье храбреца и чувствовал себя равным Нефертари. Разведя нас по сторонам, Она защищала Свою жизнь. Именно тогда я снова, как в юности, поверил, что и я истинный Сын Амона и что Сокрытый приходил к моей матери. Как иначе мои глаза смогли бы выдержать взгляд Аменхерхепишефа? Другого объяснения быть не могло. И я засмеялся тому, что ярость ослепила Его настолько, что Он, забыв об осторожности, оставил меня наедине с Ней.
Она мягко улыбнулась, но спросила: „Отчего Сесуси избрал тебя Моим слугой?"
„Спрашиваешь ли Ты оттого, что я — Твой друг?"
Она не ответила сразу, но подошла ко мне ближе. „Мне известны сомнения Аменхерхепишефа", — сказала Она.
Я поклонился. Я семь раз коснулся лбом пола. Я не знал, что отвечу, покуда слова не вылились сами: „Я должен быть здесь, раз умирает Усермаатра, — сказал я. — Таков Его приказ, данный мне".
Она кивнула. Она знала то, о чем я не сказал. Близость Ее смерти окутала Ее плечи, как одежды, поднесенные слугой.
„Отчего ты говоришь Мне об этом? — спросила Она. — Не потому ли, что ты не подчинишься Ему?"
Я чуть не сказал: „Я никогда не подчинюсь Ему. Твое сердце дороже мне, чем Его", но не произнес этого. Мудрость самых хитрых Богов коснулась моего языка, и я сказал: „Не думаю, но поклясться не могу".
Тогда Она по-другому посмотрела на меня. В Ее глазах я увидел больше, чем нежность, конечно, в них было уважение. Она почувствовала восхищение тем, что я мог бы дерзнуть убить Ее. Такая храбрость — удел Богов. Но, если подумать, как могло тянуть Царицу к такому человеку, как я, если бы через него не говорил Бог?
„Да, — сказала Она, — возможно, это правда. Маатхерут не может выпустить тебя из своих рук". И Она одарила меня радостной улыбкой, которая ясно говорила, что мне нужно просто быть достаточно храбрым, и все может произойти. Разумеется, Она была Царицей. Сердце Повелителя подобно лабиринту внутренностей. Змеи извиваются за каждым поворотом. Поэтому я знал и то, что рядом с той небольшой любовью, которую Она могла испытывать ко мне, пылал огонь Ее замужества. Как могла Она не верить в то, что Усермаатра все еще желал Ее, если Он приказал послать Ее вслед за Ним немедленно, как только Он умрет?»
ДВЕНАДЦАТЬ
«Усермаатра не умер. К четвертому дню Он открыл глаза, к пятому Он заговорил, на шестой Он поднял голову, а на следующий день Он уже мог стоять на ногах. Вскоре Он снова ездил в Своей Колеснице и посетил Уединенных. Я все еще общался с Пепти и даже неоднократно встречался с ним по утрам у ворот Садов. Мы многое говорили друг другу: он о своем, а я — о своем, и так я узнал, что, вернувшись к Уединенным, Усермаатра провел ночь с Маатхерут и звуки их удовольствия раздавались громче рычания льва и рева бегемота. На следующий день она держалась как Супруга Царя и светилась от счастья.
Я улыбался каждому слову, произнесенному проклятым Пепти (на лице которого было написано самодовольство, присущее евнухам, видимо воображающим себя самим семенем Полей Тростника), но в душе я ощутил холодное отчаяние купца, оставленного нагим в лунном бвете после того, как его караван был ограблен.
Однако, поразмыслив, я не смог прийти к определенному мнению — приобретение это для меня или потеря. Возможно, теперь некоторые из Его лучших проклятий принадлежали ей. Я не знал, что, вернувшись, обнаружу Касторовое-Масло, евнуха Медового-Шарика, ожидавшего меня у моего дома, который протянул мне длинное красное перо, а затем молча удалился. Это было послание, о смысле которого мы договорились до того, как я покинул Сады. Оно говорило, что мне следует увидеть Медовый-Шарик как можно скорее и при любых обстоятельствах.
Теперь, за те дни, когда Он выздоравливал, жизнь Дворца разладилась. Во многом причиной тому были те, кто вынашивал самые честолюбивые планы относительно того, как действовать в случае Его смерти. Эти надежды рассыпались прахом после Его возвращения к жизни. А кто взялся бы измерить, насколько была нарушена жизнь Богов? Ведь стольких из них призывали жрецы и вельможи, молясь за определенного преемника. Я знал, что за те дни, пока Он выздоравливал, многое нарушилось. Службы в Храме отправлялись недолжным образом, а в денежных отчетах, представленных Его чиновниками, стали обнаруживать ошибки. В помещениях, прилегавших к Великому Залу, была ужасная толчея. Управляющие и писцы, даже Правители номов стремились представить отчеты, которые никто не читал, пока Он болел.
По большей части я не обращал внимания на все это. И проходил мимо Зала Приемов, не заглядывая внутрь него. Я находился рядом с Нефертари даже больше, чем раньше, и Она хотела, чтобы я был рядом. Поскольку мы не знали, что бы я сделал, если бы Усермаатра умер, мы уж точно не представляли себе, что будем делать теперь, когда Он остался жив. Не было дня, чтобы Она не вынимала зеркала и мы не смотрели друг на друга, рассматривая Ка в лице другого, и я узнал многих из Ее Четырнадцати, пусть и совсем немного. Облако не успевало коснуться края солнца, а легкий ветерок — колонн в Ее крытом внутреннем дворе, а Ее Ка уже уходил, и в зеркале возникал другой из Четырнадцати. Иногда Она разговаривала со мной только подобным образом — когда наши глаза соединяло зеркало, особенно в те утра, когда по Дворцам распространялась весть о том, что Он отправился навестить Маатхор-нефруру. Нефертари даже говорила тогда: „Он не придет ко Мне, пока Я не попрошу прощения за суп, пролитый Ему на грудь, но Я не сделаю этого. Ведь из-за Него моего слугу били, покуда этот несчастный не умер". Она горестно склонила голову под тяжестью
Своего оцепеневшего от горя сердца. „Дочь умершего слуги, — сказала Нефертари, — слепа, у нее был один из лучших голосов в Моем Хоре Слепых. С тех пор как убили ее отца, она не в состоянии подражать пению птички. — Нефертари посмотрела на меня. — В этом вина той женщины с выбеленными волосами".
Так говорила Она о Маатхорнефруре. Настолько велико было Ее отвращение к Маатхорнефруре, что Она употребила слово се-шер — отбеленные, которое означало у нас также навоз. Она вплетала это сешер в Свои слова и вытягивала его из них, покуда прекрасные волосы Маатхорнефруры не превращались в испражнения белого цвета, опустошенные, выбеленные солнцем внутренности, — мне не нравилась жестокость этого Ка в лице Нефертари, так как, единожды возникнув, он никак не желал покидать зеркало. „Хеттка ненавидит Усермаатра, — сказала моя Царица. — Он страдает от несчастья, о котором не знает Сам. Он слишком силен, чтобы знать о собственном несчастье. Да что там, Он не ударился бы так сильно, выпав из Своего Золотого Чрева, если бы Его чувства не были притуплены. Вот что случается от глупой любви с этой хеттской женщиной с отбеленными волосами".
