После этого я наконец смог войти в Нее, хотя думаю, для Ее Царских ягодиц Аменхерхепишеф был бы лучшим любовником. За первыми вратами находился замок от вторых. Она казалась осажденной крепостью со многими стенами. Все же я продвигался вверх по Ее третьему рту, толчок за толчком, встречая достойное сопротивление, но поскольку моей целью был Ее вход между ног, желание мое едва ли могло пропасть. Медовый-Шарик однажды рассказала мне, что женщины, в которых входят через третий рот, ощущают разбуженную в них ярость Сета и уже не могут уважать того мужчину. Разумеется, более всего нам надлежит почитать тех, кто может убить нас, и ни одна женщина не собирается умирать, пытаясь родить, когда кремы мужчины оставлены в ее кишках.
„Я хочу другой", — сказал я Ей. И Она ответила: „Ты не войдешь туда вновь, пока пиво не вспенится в твоем кувшине".
Поэтому я обладал Ею через задний вход и увидел все лица Хекет и Медового-Шарика. Ее ноздри сильно трепетали, и Она ревела, как животное. Возможно, этот из Ее Четырнадцати Ка никогда не знал такого наслаждения! Я бился о Ее упрямый трон, и клубы ароматов из всех курильниц с благовониями, какие я только вдыхал за эти четыре дня на всех торжественных обрядах, птицами проносились в моей голове, большими стаями птиц, а затем я вновь очутился среди запахов пота и топи, окружавших нас теперь. Мы познали друг друга среди всех запахов жаркого сумрака той темной хижины. Не знаю, исходило ли когда-либо от Нее такое множество Ее подлинных запахов ранее, но на этот раз, когда я вошел через Ее задний вход, Она была охвачена страстью более сильной, чем в прошлый, когда воротами был вход между Ее бедер, и вновь стала говорить, но только в самом конце, когда все уже приближалось — тут Она заговорила. Теперь уже не имело значения, что я входил в Нее через этот низменный рот. Она уже не была служанкой, но — моей Царицей, и „О, — сказала Она, — ты столь порочен, ты в Моем ша. Ты на Моем поле, ты на Моем наделе, о, ты плывешь в Моем болоте. Сеш и сеш. Пиши на Мне, исчерти Меня, сеш и сеш, ты — Моя грязь и Мой мер. Мой канал. Моя слизь, ты не человек, но злой дух, сладкий херу. Мое болото. Мой грабитель. Мой враг, о, иди глубже в тлен, воткни его поглубже, коснись умершего, о, хат, хат, хат, положи это в Мою каменоломню, положи это в Мою гробницу, дай его Моим предкам, возьми Их всех, дай его Моему заднему входу. Моему заднему входу", — и Она изверглась с таким громким пронзительным криком, какой издала на поле, посвященном Амону, когда Усермаатра вонзился в Нее. Она исторглась, но окончание походило на пытку и было наполовину вырвано силой. Она содрогалась подо мной. Я ощутил Ее боль в своем животе и бедрах и то облегчение, которое Она почувствовала, когда боль отпустила. Затем Она ударила меня по лицу за то, что я осмелился познать такую близость к Ней. Не знаю, будет ли еще когда-либо столь низменная любовь знакома моей семье, покуда…» — И здесь Мененхетет резко оборвал свой рассказ.
Наши мысли тоже остановились, а затем неверным шагом двинулись вперед и вновь вошли в наши головы. Ибо, взглянув на лица моей матери и моего Отца, я понял, что они увидели то же, что увидел я: как Хатфертити и Нефхепохем занимаются любовью именно таким способом. Было ли это расплатой за проклятье моего первого отца? Я знал, что Мененхетет при всей своей мудрости подошел вплотную к тому, чтобы сказать то, чего никак нельзя было говорить — насколько близки были моя мать и мой первый отец! Я знал, что моя мать бросила на Мененхетета долгий взгляд, не лишенный враждебности, чтобы дать ему понять, насколько глубоко она уязвлена его последними предательскими словами.
Однако Птахнемхотеп, словно отступив дальше на берег от волны, поднятой проходившей баржей, сказал лишь: «Пожалуйста, продолжай».
ДВЕНАДЦАТЬ
Мененхетет перевел дыхание и продолжил: «Но теперь я слушал только его голос так, будто мои мысли уже не были уверены, что им хочется заглядывать в его мысли. «Да, — сказал он, — мы закончили, и Она недолго оставалась, прежде чем уйти. Она отвергла любые мои предложения сопровождать Ее, сказав даже, что я не должен следовать за Ней. И, правду сказать, от каждого из нас так ра-Зило другим, что сердце просто рыдало, прося одиночества. Так что я не оплакивал Ее уход, а выйдя из хижины, чувствовал себя так странно, что не хотел возвращаться к воротам Дворца, но вместо этого отправился бродить по городу, слоняясь по его переполнен-яым народом улицам, словно в лесной чаще. Я продолжал вдыхать Яве, что еще оставалось от Нее на мне, покуда мало что можно было уже различить. Она действительно ушла, и я скучал по Ней, даже с вожделением вспоминал наш общий запах, похожий на запах берлога того зверя, которым некоторое время мы оба были, да, я пребывал в столь ни с чем не сравнимом состоянии (ибо я снова ощущал близость смерти каждый раз, когда пускал в ход локти, чтобы продраться сквозь толпу), что подобная опасность ласкала мой нос и заставляла чувствовать в груди сладкий страх, как той ночью в Тире, когда я переступил из своего окна в постель тайной блудницы Царя Кадеша. И теперь я не хотел, чтобы эта ночь и то соблазнительное присутствие, что все еще жило в моих ноздрях, покинули меня, и поэтому я скорбел о жестокости своего обращения с Нефертари. Ибо я снова любил Ее, любил всю чувственность и хрупкость Ее очарования в тот день, когда я впервые явился к Ней на службу, и Она приветствовала меня со спокойным, но великолепным расположением Царицы, тосковал по Ней еще более страстно после сегодняшнего дня, словно Сет и Геб, как и все восемь Богов болотной слизи, соединяли нас вместе, чтобы я вновь познал Ее с еще большей силой, и я вновь ощутил слияние Ее желания с моим.
По правде сказать, без Нее я словно обезумел. Костры на каждом углу и запахи жарящегося на огне мяса разбудили во мне воспоминания о вкусе человеческой плоти. Казалось, я вернулся почти на тридцать лет назад, потому что в моей памяти всплыло лицо одного из наших нубийских солдат, сказавшего ночью у Кадеша: „Мясо мужчины дает сердцу силу для сражения. Хорошо есть мясо, которое говорило с нами". И теперь, будто не прошло ни одного года из тех тридцати лет, я кивнул в знак согласия с ним, но на самом деле я готов был согласиться со смертью, более черной и сильной, чем любой нубиец, и я подумал, что она должна походить на ворота в большой город. После смерти не нужно путешествовать вверх по Нилу, ища каверны, которые приведут тебя в Страну Мертвых. Напротив, следует твердо пройти ворота при звуках труб и грохоте барабанов. Смерть должна походить на улицы наших базаров. Я видел первые часы смерти во многих снах, когда бродил по базарным улицам своих сновидений. Да, я видел ее в тех закоулках в свете огней на лицах разносчиков, продающих мясо. Торговцы трясли перед моим лицом безделушками, а шлюхи беспрестанно нашептывали что-то мне на ухо.
Остаток ночи я провел обходя веселые дома. Если на моем члене и осталось пятнышко мерзейших отбросов самого низменного из Ка моей Великой Царицы, то будьте уверены, что меня теперь воспламеняли все силы барана и быка, и никогда, с тех пор как я стал Первым Колесничим, я с такой силой не ощущал себя молодым воином. Видимо, нос Лодки Амона был причален у меня между ног, ибо в ту ночь в домах шлюх я был подобен моему Фараону и вернулся во Дворец лишь под утро, чтобы уснуть в Паре Дуата — так мы называли наши дворцовые бани! Тысяча вшей, заполонивших мое тело той ночью — а чего вы хотите от грязных хижин, толп всякого сброда и простыней тех девок, — вскоре бежали от окутавших меня испарений. Я вернулся в свои покои, чистый и пьяный, чтобы наконец заснуть».