Мои планы были хорошо продуманы. В своей первой жизни я был рожден как Мени, сын крестьянки, и я все еще был сыном крестьянки, войдя в свое четвертое существование. Однако на этот раз мое богатство осталось нетронутым. Это позволило мне жить так, как я желал. И вот я снова стал Командующим-Всеми-Войсками (хотя обстоятельства моего возвышения не шли ни в какое сравнение с первой жизнью), врачом, человеком знатным благодаря женитьбе на Принцессе (происходившей не от кого иного, как от Хаэмуаса!), а из-за моего богатства я стал вельможей, одним из важных людей в высших кругах Египта. Во всяком случае, — добавил он шутливо, — о чем, я надеюсь, будут свидетельствовать надписи обо мне».
«Но тебе же это прекрасно известно. На протяжении многих лет ты был в центре нашего внимания, — заметил мой Отец, а затем добавил: — Да, даже когда Я был молодым жрецом в Храме Птаха, мне неоднократно доводилось слышать разговоры о тебе за нашими белыми стенами. Говорили, что все сто шестьдесят лет — тогда это было сто шестьдесят лет — в равной степени живы в твоей памяти. — Он улыбнулся. Он не смог сдержать недобрых слов. — Говорили, что ты хвалишься этим во хмелю».
«О, это неправда, — сказал Мененхетет. — Я был просто нескромен. Я сделал ошибку, рассказав нескольким близким друзьям. Слово не смогло бы облететь всех быстрее. Я узнал, что близкий друг и великая тайна — не одно и то же».
«Но как ты пробуждаешь эти спящие силы? Кажется, в каждой жизни это происходило по-разному, не правда ли?» — Произнося эти слова, мой Отец в то же время попытался, по возможности, скрыть Свой интерес.
«Подобно тому, — ответил Мененхетет, — как Аменхотеп Второй стремился убить больше львов, чем любой другой Фараон, так и Ты охотишься за тайнами, живущими в корне языка».
«Означает ли это, — спросил мой Отец, и я мог видеть Его неудовольствие, — что ты отказываешься сказать Мне?»
«Либо Ты считаешь меня обладателем знания, которого у меня нет».
«Твое последнее замечание таит утонченную непочтительность, которая бросает тень на свет, озарявший наш вечер».
«Расскажи Ему, как ты вызываешь эти силы», — сказала Хатфертити.
Мой прадед сделал вид, что не слышал ее слов. «В отличие от своих прежних существований, в своей четвертой жизни я родился с более отчетливым сознанием того, что ушло ранее. Не знаю почему. Но когда я был ребенком, многие куски папируса, с которыми я играл, оказывались вскоре покрытыми священными знаками, известными лишь во Внутреннем Храме в Фивах в последние годы жизни Усермаатра. В молодости я блестяще владел мечом и управлял колесницей, и впервые можно сказать, что я поступил мудро, рано женившись на привлекательной женщине моего круга. Моя мать не только не осталась вдовой, но оказалась достаточно разумной, чтобы занять более заметное положение, выйдя замуж за незаконнорожденного отпрыска по линии Аменхерхепишефа. Поскольку мой давний соперник (а теперь мой предок!) всегда был слишком занят своими осадами и успел обзавестись лишь несколькими детьми, его потомство, не будучи причастным к ветви Престолонаследия, возвышалось с каждым новым Фараоном. Так что моя новая семья, в которую я вошел после второго замужества моей матери, считалась столь же достойной, как и линия моей невесты, и в нашу честь было устроено множество празднеств. Могу лишь сказать, что ранние годы моей четвертой жизни были столь приятными, а моя дочь, мать принадлежащей Тебе Хатфертити, Исетенра, столь прекрасной и очаровательной, что, если бы моя жена не умерла, когда я воевал в Ливии (в должности самого молодого Командующего-Всеми-Войсками, получившего это звание), я бы, возможно, провел свою жизнь на высоком посту и имел много других детей. Однако смерть моей жены преподала мне страшный урок. Я не оплакивал ее, как ожидал. Память о моих первых трех жизнях парила в моем сознании, подобно трем призракам, стоящим напротив моей двери. Я понял, что вряд ли смогу окунуться в кипевшую вокруг меня жизнь, когда за моей спиной остались многочисленные желания моих прежних жизней — несбывшиеся, сбывшиеся наполовину либо почти забытые. И вот я оставил военную службу и принялся за изучение медицины как пути, как я теперь подозреваю, который со временем приведет меня к моей подлинной цели — магии. Я потратил годы на изучение таких сложных предметов, как способ отжимания масла для ослабления приступа подагры по вечерам, когда дует теплый ветерок, или определения, какое из наших трех времен года наиболее благоприятно для использования каждой из трав в наших лекарственных списках. Я вел записи своих попыток применения лечебных свойств рыбной икры против бесплодия, изучал, какие вещества лучше принимать каким из трех наших ртов, либо накладывать непосредственно на тело. Также какие порошки должно, подобно пару, вдыхать через тростинку. Будучи знатным человеком, живущим в роскоши, я предпочитал, чтобы мои действия были понятными, и записывал на папирусе все, что делал, а также указывал результаты, даже если речь шла о прописях, состоявших из двадцати пяти или тридцати веществ, и при этом я, конечно, не мог не обратить внимания на то, какое множество случаев удачного лечения зависело от благоразумного использования всего, что вызывает отвращение. Вскоре я обнаружил, что основными составляющими лекарственных прописей являлись разновидности испражнений. Тогда, с размышлениями над этим, ко мне вернулись воспоминания о тех обрядах, которые я отправлял вдвоем с Медовым-Шариком. И я пустился по водам изучения магии, ставшей моим утешением в четвертой жизни. Не могу сказать, что это занятие дало мне больше счастья, чем другие. Ибо я стал понимать, что, возможно, Амон и навещал мою мать, но я пока что не почтил этот дар ни единым великим свершением. Я пришел к заключению, что, потерпев неудачу в первой жизни, предав многое во второй и испоганив каждое гнездо в третьей, в моей четвертой жизни мне следует стремиться использовать то, чему я научился, чтобы познать большее. Зачем еще этой ночью стал бы я открывать тайны, о которых я не говорил еще ни одному человеку?»
«И все же, — сказал Птахнемхотеп, — Я не могу даже подумать о твоей высокой должности рядом со Мной, поскольку не имею объяснений даже того, как ты использовал летучих мышей».
В голосе Мененхетета прозвучало смирение, когда он сказал: «Эти мыши — грязные создания, неуравновешенные, как обезьяны, беспокойные, как паразиты. Они пронзительно кричат и льнут друг к другу. Но в их отправлениях содержится все то, что они не могут использовать. По этой причине они наделены силой помогать сносить одиночество».
«Я начинаю понимать твою странную привычку, — сказал мой Отец, и в Его голосе прозвучала удивительная симпатия. — Эта мерзкая масса должна придать тебе силы вынести одиночество твоих ста восьмидесяти лет».
Мененхетет преклонил голову перед пониманием Фараона. Но я уловил в своем Отце и другую мудрость, и она не походила на ту, что я чувствовал ранее. Я понял, что в этот момент Он принял тяжкое решение. Мененхетет не станет Его Визирем. Он не желал ежедневно смотреть на сто восемьдесят лет одиночества.
Мой прадед подвинулся на своем сиденье. Не знаю, уловил ли и он произошедшую смену настроения, но Мененхетет лишь мрачно кивнул, когда Птахнемхотеп, будто желая скрыть, куда завели Его мысли, продолжил: «Ты также не рассказал Мне о своих трансах».
